Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Горит, дьявольщина! — опасливо заметил Амос. — Горит цело лето, прямо беда! Все бродяги, окаянные, жгут тайгу. На подсеках, стало быть, начинается…
Пантя знал, что пожары возникают не из-за бродяг, а оттого, что безземельные мужики в утайку выжигают подсеки. Но не стал возражать, потому что этак можно было расстроить все дело.
— Так сколь платить думаешь, хозяин?
— Платить? — Чудов опять замялся. — Да оно видишь как… Артельным-то я по полтиннику поденно обещал, на моих харчах. Ну а ты дома тут, стало быть, харчей не запросишь, можно гривенник накинуть.
— Что-то харч у тебя
— Эк ты! Тебе пятак недополучить — потеря три рубля за весь сезон. А коли я пятак передам, так это, гляди, округом и на сотню рублей вытянет. Кумекаешь?
— Гривен семь хотя бы… — через силу выдавил из себя Пантя.
Чудов засмеялся:
— Скаред из тебя не хуже купца, брат! Ну ладно, бери семь гривен, только по-свойски. Чтобы работа доброй была. В зиму думаю попов звать на освящение хоромов.
— Это уж так: к зиме новые сени.
— Может, рублишко наперед запросишь? — настроение у Амоса явно улучшилось. — Коли нужно, так я дам…
Пантя взял рубль и, пообещав выйти с утра на рубку стен, направился к Агафье.
С души отлегло: зиму можно было встречать с деньгами. Хотел обрадовать невесту, узнать новости про Якова.
Агашу он застал в слезах.
Она бросилась к нему, забилась у него на груди.
— Яш… в тюрьму-у по-о-пал! — только и сумел понять Пантя в рвущемся причитании девушки и шарил испуганными глазами вокруг, будто старался отыскать в хате какое-то явное подтверждение этого страшного и нелепого известия.
— Ну, постой, погоди, не плачь… — забормотал Пантя, гладя пальцами ее растрепавшиеся волосы. — Неправда это. Не за что его в тюрьму.
— Людей уби-ил… — испуганно шептала она, положив голову на плечо Панти, и вздрагивала всем телом от неудержимых приступов плача. — Не виноват он, я знаю… Беда-а к нам пришла!..
Пантя усадил ее на кровать, сам облокотился на стол и долго сидел, тупо уставясь в старый сучок высветленной столешницы. Новое известие упало на него как камень. Он не верил, что Яков мог пойти на убийство, и знал также, что в тюрьму можно угодить и без всякой вины, можно в конце концов сесть за решетку только оттого, что ты честнее и правдивее других. И Яшка при своем уме и сметке всегда оставался большим младенцем — это Пантя знал.
— Не убивал он! — стукнул Пантя кулаком в стол и надолго замолчал.
В окно билась муха, она тоненько жужжала в паутинке, приготовленной на случай пауком. На кровати всхлипывала Агаша.
— Пропадет, поди, Яшка! — стонала она. — На каторгу упекут родимого-о-о! Ой, пропали мы совсем!
Он заскрипел зубами. Становилось страшно жить на этой окаянной земле, где судьба подрезала людям жилы, где от бед и несчастий не было спасения. Вся жизнь, словно шальная карусель, неслась куда-то в пропасть, в тартарары, а люди мирно глядели на этот ад и намеренно не желали ничего замечать. Впрочем, и сам Пантя полчаса тому назал гнул шапку… Куда денешься?
Деваться покамест было некуда. Разве от заводских рабочих, от Андрея-постояльца ждать поддержки?! «Эх, Андрей! Гуляешь ли ты на свободе, или снова подрезала тебе крылья полицейская сволочь? Гуляй, гуляй, — может, и вынесешь когда-нибудь на свет божий свою правду. Нам без нее тошнехонько,
— Пропадет, поди, Яшка-то? — опять спросила Агаша.
— Не пропадет! — почему-то со злобой сказал Пантя. — Не пропадет. И в тюрьме люди. Он правду пошел искать, вот что!..
Агаша опять заголосила, как над мертвым.
— Господь с тобой! Где она, правда-то?
— Есть такие люди, что подскажут. Гляди, и сыщет правду… — опять с холодным упрямством сказал он. — Без правды — не жить! — Встал, подошел к Агафье, осторожно присел рядом на край кровати, — Вернется он… А нам — ждать его да жить теперь вместе. Потому что на двоих одно горе — полгоря. Слышишь, Агаша?..
Она молча склонила голову. Пантя осторожно гладил ее руку, уставившись тяжелыми глазами в окно. Там, на вечернем, потемневшем небе, бродили зыбкие багровые отсветы недалеких пожаров…
Эпилог
Постарайтесь разыскать или поручите разыскать печатные материалы и отчеты о нефтеносном районе реки Ухты…
Из телеграммы В. И. Ленина в Архангельск, представителю ВСНХ. 1920 г.
Прошло двадцать лет. Великие грозы отбушевали над миром, но долго еще оставалась нетронутой заповедная речка в печорском крае. Она по-прежнему катила свои волны в безлюдных берегах, и древний, бородатый лес долго еще шептал ей вечный сказ о счастье одиночества, о тайне золотого дна…
Но вот в августе 1929 года, в туманном рассвете уже приближавшейся осени, замаячил с низовья странный, медлительный караван легких черных барж и счаленных попарно шняг, влекомых бурлацкими канатами. Странные люди, сто двадцать пять человек Первой комплексной экспедиции, снаряженной в Архангельске и высадившейся с пароходов в устье Ижмы, продолжали подъем по мелководной реке старым и почти забытым бурлацким способом. Четыреста верст по бичевнику — едва заметной береговой тропе, вверх по реке… Все было необычно и странно в этом караване, только сами люди, баржи, шняги и тысячепудовые грузы, станки, буровое оборудование, канаты, соль и мука в мешках, сахар и бездымный порох для перфорации будущих скважин — все было настоящее, основательно подобранное в дорогу. И начальник той первой экспедиции по странной случайности носил фамилию Сидоров. Он сам и подбирал людей в экспедицию — по силе и характеру, по крестьянской сноровке, по умению работать, по готовности выдержать две таежные зимы, до тех пор, пока с юга, от Половников и Княж-Погоста, другая такая же партия трудяг пройдет тайгу трассой, знаменитым Ухтинским трактом…
Правый берег в устье Чибью был высок и крут, и после утомительного бичевника хотелось привала. Но находил дождь, и люди бросились разгружать шняги не мешкая, потому что нельзя было замочить ни соли, ни муки, ни сахара, ни пороха… Сколотили плотничьи трапы, вырубили лопатами ступени в откосе, двинули! Надеяться можно было только на себя, и потому чернорабочий Григорий Вертий, полтавский хохол, брал на спину зараз по три мешка с зерном либо по два мешка с солью, а другой чернорабочий Григорий Андрющенко приладил стальной вороток в развилке крепких лиственниц, чтобы поднять наверх трехсотпудовые буровые станки.