Иван-чай-сутра
Шрифт:
Влад посмотрел на него.
— Ладно, что тут топтаться, паранойю распалять. Ретируемся.
— Куда? — с надеждой спросил Пашка.
— Сядем на опушке, подождем немного.
— Сколько?
— Ну, час.
— Ловлю на слове, капитан! — воскликнул Пашка. — Глинников, ты слышал? Сверим часы!
Откуда-то из-за леса наплывал звук мотора. Они замолчали, прислушиваясь.
— Техника?
Вскоре стало ясно, что это самолет. Небольшой самолет летел довольно низко над лесистыми холмами напротив леса, где они сидели на опушке в серебристых травах с метелками.
— Пожарники? Или ваш КБ собственной персоной?
Они провожали самолет взглядами.
—
Все посмотрели на него, на растрескавшуюся кожанку, отец Влада, Андрей Никитаев, был летчиком гражданской авиации; Влад в военкомате просился в Воздушные Силы, но его заперли на море, в Северодвинск. Но и до и после службы Влад больше любил землю — колесить по дорогам на «Яве», потом на «Чезете» в летном кожаном шлеме отца и в его прочной куртке, мечтая о настоящем «Харлей Девидсоне» с рабочим объемом цилиндров 1300 кубов и пятиступенчатой коробкой передач.
— Еще бы, — сказал М. Глинников и тихо напел. — «Какое мне дело до вас до всех, а вам — до меня!» Апофеоз индивидуализма в стране лучезарного коллективизма. Такое не забывается.
— Крутой был мужик, барракуда.
— Этот фильм был путеводной звездой, — сказал Влад. — Я его вспоминал над Атлантикой, сидя с банкой «Будвайзера», купленного в Хитроу на пересадке, в лайнере по дороге в Новый, черт, свет!
— А «Генералы песчаных карьеров»? — спросил М. Глинников. — «Старик и море», «Праздник, который всегда с тобой»?
— Что-то я таких фильмов не бачил, — заметил Пашка.
— И «ABBA», — добавил Влад. — Кстати, впервые я его увидел в глуби Скобаристана. Гнал после дембеля на запад, думал схватить сразу за хвост свободу и уже не упускать. Проезжал мимо кинотеатрика-сарая в заштатном городишке, глядь — чуть не обомлел: «ABBA». «Яву» поставил в соседнем дворе, зашел в подъезд, типа, живу здесь, ну или к кому-то в гости, чтоб не угнали, а сам через пять минут вышел и в кинотеатр. Так не только посмотрел фильм, но и познакомился с юной скобарейкой в тугой юбчонке, пил кубинский ром.
— Ах! — воскликнул Пашка, ломая загорелые руки с толстыми запястьями. — Все это так охренительно!.. Особенно про ром.
— Вшивый все про баню, — мрачно реагировал Влад, приваливаясь спиной к березе, скрещивая руки на груди и закрывая глаза.
— Если бы я знал, что будут такие догонялки, взял бы транзистор.
— Ну и взял бы.
— Так я думал, сразу на озера, а там не поскучаешь.
— Ты любишь детективы, Паш? — спросил М. Глинников.
— Кто их не любит. Засасывает, зараза.
— По-твоему, как ведутся расследования? Это только в кино все мечутся как ошпаренные.
— Да какое это расследование. — Пашка махнул рукой. — Давай расскажи про скобарейку, Влад.
— Что я тебе, Шехерезада, — отозвался Влад, зевая.
М. Глинников лежал на боку, подперев голову рукой и грызя травинку. Пашка сидел на сухом бугре и озирался по сторонам, высматривая толмача, как они называли между собой того, кто должен был здесь появиться и разрешить все их сомнения. Хотя, какие тут могут быть еще сомнения? Они молчали, слушая лесные шорохи и неясные писки, чьи-то вскрики. Комары донимали их, и Влад попросил Пашку развести дымокурчик. «Да уже тут осталось всего-ничего», — проговорил Пашка, но нарвал бересты, наломал веток, зажег костер. Запахло берестяным дымом…
— Тю-ю-фффя-а-гин! — вдруг прокричал Пашка, сложив ладони рупором, так, что все вздрогнули, Влад открыл глаза, М. Глинников выплюнул травину. Эхо вернулось от зеленых склонов.
— Паранойя продолжается? — с неудовольствием спросил Влад.
Пашка торжествующе указал на часы.
— Корабельный колокол пробил час, барракуда! Я хотел попрощаться с техническим директором. Пора отвечать за свои слова, капитан «Алого».
— Лучше назови его «Ало е », звучит как-то лучше, — посоветовал М. Глинников.
— Это же лекарство?
— Ну, а в трюме не лекарство против бодуна?
Пашка засмеялся, сглатывая обильную слюну.
— Если только его по-тихому не угнали какие-нибудь активисты, забулдыги времен перестройки, отряд имени Пуго. Или любители тихой охоты — грибники.
— Наркоманы, что ли?
— Влад, звони в ставку, докладывай обстановку.
Влад потянулся, надавил кулаками на скулы, лоб, подбородок, разминая лицо.
— Я, честно говоря, прикорнул бы здесь хорошенько… — Он посмотрел на сатанеющее круглое лицо Пашки и ухмыльнулся. — Нет, все так все. Сворачиваемся. Как уговорились. Отосплюсь в Скобаристане после ухи. Уха-то будет, старик-и-море?
Пашка патетически потряс руками.
— Только выпустите меня отсюда!
Влад медленно встал, отряхнул видавшую виды куртку, оглянулся на деревню… то, что осталось от деревни Новая Лимна, сунул руку в карман и достал мобильник, начал набирать номер.
Глава шестая
Вечером Алекс выехал на аллею, оставив позади черные кривые дороги Вороньего леса, уже сумеречного. А сосновые маковки Пирамиды еще купались в солнце. Аллея пестрела тенями и солнечными зелеными полосками, похожими на перья какой-то гигантской птицы. Приближение к горе всегда вызывало особенное чувство. Как его назвать? объяснить? Вопрошал Алекс речь. Или, наоборот, она его вопрошала. Это было чувство осмысленности пространства, его завершенности. И весь путь от города к горе представлялся каким-то незыблемым извечным маршрутом. Это был маршрут мифологической мысли. Весь мир ими расчерчен, говорил еще Егор. И радовался, что им повезло нащупать его, стать не просто досужими туристами, а странниками, егерями Зеленого Грабора. Ну да, он следовал мысли римлян о гениях мест. Позже Алекс нашел у Павла Флоренского почти ту же мысль, но выраженную несколько иначе; он говорил о местах наименьшей и наибольшей благоуханности. Этот Край был благоуханен посреди равнин; а гора за лесом — эпицентр благоухания. И в нем восходил гений Местности — Зеленый Грабор.
Это была эмблема их карты. Но эта эмблема, простое сочетание слов, со временем становилась чем-то большим. Зеленый Грабор уже был символом, и в нем текли живые соки памяти — не только дальней, но и ближней. Он был нежен и прозрачен, как дымка апрельских лесов. Призрачен, порой едва уловим, и все-таки несомненен. По крайней мере, для Алекса. (Или он заблуждался?) (А кто это говорит?).
Это чувство — можно назвать его паломническим— зарождалось, дрожало где-то в солнечном сплетении ранним утром под Карлик-Дубом. Установлено опытным путем. Поэтому сворачивать на Волчий Остров было необходимо. Ночевать, чтобы рано проснуться от звука птичьих крыльев — фрр! — с которыми они садятся на растяжки. Там тоже было место сквозняка. Сквозняк этот был особого характера: предутренний. В ранние минуты Алексу всегда представлялось, что палатка под лапой орешника находится где-то на склоне. Это был склон начинающегося дня. Из-за леса взлетал солнечный маятник. Время было огромно, как Арарат. Времени было — непочатый край. По коре полз муравей, шевеля чуткими антеннами, настраивая их на солнце. А затем медленно восходить — хотя это впечатление было абсолютно субъективно — к Вороньему лесу, засыпанному сучьями и прошлогодней листвой, с брусничными мхами, малинниками, плодоносящими грибницами лисичек, — и дальше, на Аллею, а потом еще выше, — чтобы соскользнуть взглядом с железного четырехножника.