Иван-Дурак
Шрифт:
— Вам-то что? С какой стати я должен исповедоваться неизвестно перед кем? — огрызнулся Иван.
Петр Вениаминович придал своему взгляду теплоту и участие.
— Иван Сергеевич, ну вообразите, что я ваше подсознание, например, или совесть, или Альтер эго, одним словом, что я — часть вашей натуры. Как вам такое предположение? — Иван посмотрел на ночного гостя беспомощно. — Да бросьте стесняться-то. Все свои, право слово. Вам же необходимо выговориться, а кому вы обо всем этом можете рассказать? Ну не жене же, в самом деле. — Он язвительно улыбнулся. — Машенька-то по-прежнему хороша, да? По-прежнему волнует? В высшей степени соблазнительная особа…, — теперь улыбка была плотоядная, как бы демонстрирующая, что кто бы он ни был, а ничто человеческое ему не чуждо.
— Да, соблазнительная, —
— Не преувеличивайте, молодой человек. Не такая уж она несчастная и вовсе не одинокая. Да, у нее нет сейчас мужчины, ну так это только потому, что для нее сейчас время собирать камни, она исправляет некоторые свои ошибки, которые допустила в общении с представителями противоположного пола, в том числе и с вами, кстати сказать. Мужчины нет, но это временно, и это не значит, что она одинока. У нее есть любимая дочь, друзья. Нет, Иван Сергеевич, не такая уж она и несчастная, как вам могло показаться. А то, что она взбалмошная истеричка, пардон, так это характер у нее такой. Будь она спокойной и правильной, так она бы не смогла заниматься творчеством. Не нужно ей быть счастливой. Это ей только навредит. Ей нужны сильные эмоции. Лучше плохие, чем хорошие. Такая странная женщина. Одна из любимых моих подопечных. Яркая, стремительная, сумасшедшая! Да что я вам рассказываю, вы и сами все это знаете, сами ведь столько лет ее любили. Пардон за лирическое отступление. Увлекся.
— Если я вас правильно понял, то спасать нужно не ее?
— Очевидно, да. Но кое-что приятное вы можете для нее сделать.
— И что же?
— Вы меня удивляете, Иван Сергеевич. Все вы хотите каких-то готовых решений. Сами подумайте, молодой человек. Ну, хорошо, — Петр Вениаминович неожиданно смягчился, — черт бы побрал мою доброту, я дам вам маленькую подсказочку. В данную минуту она не спит. Она думает о тебе. Ее, признаться, не сильно беспокоит, что она бросила тебя и тем самым сильно подпортила тебе все будущие отношения с дамами. Нет, она страдает, что из-за нее ты не стал художником. Она себе напридумывала, что в этом твое призвание. Вспоминает твои рисунки. Она их помнит. Она так сильно тебе завидовала, что помнит их до сих пор. — Петр Вениаминович, как всегда молниеносно, ликвидировал умильное выражение на лице и превратился в сухаря-бухгалтера. — Итак, что мы имеем? — он откинул в сторону две белых костяшки на счетах. — С нашей с вами первой встречи прошло уже три недели, а вы пообщались всего с двумя своими женщинами. И до сих пор, заметьте, никого не спасли. Надо бы как-то ускорить процесс, вы не находите? — Петр Вениаминович сурово взглянул на Ивана и исчез.
Через три дня Иван снова позвонил в дверь большой, запущенной квартиры в переулке на Плющихе. Машка была не одна, она держала за руку тоненькую девочку лет шести с огромными голубыми глазами, похожую на ангела и Машку в детстве.
— Это Ариша, моя дочь, это Иван, мой школьный друг. Пойди в свою комнату, зайчонок, поиграй, мама скоро придет, — обратилась она к дочери.
Сегодня Машка была тихая, умиротворенная и безумно красивая.
— Я пришел за картиной, принес деньги. — Сказал Иван. — И вот еще, у меня для тебя небольшой подарок. — Он протянул ей сверток. — Только очень прошу, вскрой после того, как я уйду…
В свертке был рисунок, выполненный черной гелевой ручкой. На рисунке — старый купеческий особнячок — художественная школа в маленьком городке, пруд, ряд тополей и один склоненный к воде… Еще в свертке была записка: «Это я нарисовал вчера. Я был безмерно удивлен, что я по-прежнему умею рисовать. Ты не представляешь, какое удовольствие мне это доставило. Какой я был дурак, что долгие годы лишал себя этого счастья. Но я, увы, не художник. Мое призвание не в этом. Ты была права, если бы мне на роду было написано стать художником, я бы стал им, и никакая взбалмошная девчонка мне бы не помешала. Ты права. Ты ни в чем не виновата. И еще… Я не врал, я действительно тебя очень любил. И до сих пор, наверное, эта любовь еще жива где-то в глубине моей, ставшей черствой и циничной, души. Ведь первая любовь хотя и проходит, но она навсегда. Будь счастлива!».
Глава десятая
Иван сидел в своем кабинете и изучал отчет, предоставленный детективом. В нем содержалась информация о женщине, которую Иван любил в студенческие времена, об Ирине Завьяловой. Судя по отчету, она стала весьма и весьма преуспевающей дамой, совладельцем и генеральным директором строительной компании, возводящей особняки в Подмосковье. Не замужем. Детей нет…
Ирина Завьялова. Иван с радостью забыл бы это имя навсегда. Прошелся бы ластиком по своей памяти, стер бы эту линию жизни, как стирал некогда неудачные карандашные штрихи с плотной белой бумаги в художественной школе. До сего момента Ивану даже казалось, что это ему почти удалось. Но вот опять черными бездушными буквами по белой офисной бумаге написано — Ирина Завьялова. Черт! Черт! Черт! Петр Вениаминович, ну ведь ее-то наверняка не нужно спасать! Она же в порядке! В полном порядке! Она же наверняка богаче его, Ивана. Чем он может помочь женщине, у которой и так все есть? А у нее ведь наверняка все есть. Ну, мужа нет, ну детей. А, может, ей этого и не надо? Но не может же он на ней жениться, да и не захочет она, да и детей она от него не захочет. Это уж точно. От него точно — нет. Дай бог, если она его хоть ненавидеть перестала. Но простила вряд ли. Такое не прощают. Петр Вениаминович, миленький, а может, не надо? А может, не надо? Пожалуйста.
Иван считал себя умеренно порядочным человеком. Не особо, конечно. Но все ведь такие. Кто без греха? Но вот когда он вспоминал Ирину Завьялову, сразу становился редкостным подлецом и мерзавцем. Он окончательно терял покой и начинал себя ненавидеть. К счастью, это быстро проходило, забывалось, терялось под ворохом неотложных дел и забот. Ирина Завьялова — это как клеймо предательства, которое красовалось на Ивановом лбу. Ладно, хоть никто не видел. Но сам-то Иван знал, что оно там есть. Петр Вениаминович, миленький, может, все же не надо с ней встречаться?
Иван встал, подошел к окну. В Москве шел снег. Крыши домов немного побелели. Что ж, хоть не так мрачно. Иван вернулся к столу. Стал перебирать бумаги, которые секретарша принесла ему на подпись, и вдруг наткнулся на пожелтевший лист бумаги для акварели, на котором черной тушью, каллиграфическим почерком было начертано всего одно слово: «Трус». Иван не мог заподозрить в такой дерзости свою секретаршу или кого-то еще из своих подчиненных. К тому же это был своеобразный ответ на те вопросы, что крутились в его голове в течение последних пятнадцати минут. Совершеннейшая глупость и стопроцентная чертовщина, завзятому реалисту не пристало так размышлять, но Иван сразу понял, кто автор данного изысканного по форме и примитивного по сути хлесткого оскорбления — Петр Вениаминович. Кто ж еще?
— Трус! Трус! Это, между прочим, не трусость, а элементарный инстинкт самосохранения! Ладно, черт с вами, господин Мефистофель, сатир старый, доставлю я вам это удовольствие, вы ведь не отвяжетесь. Можете насладиться моим унижением и моими страданиями. Так уж и быть, позвоню я Ирине Завьяловой. Только вам не приходит в голову, что в этом случае кому-то придется спасать меня? Хотя, вряд ли найдутся желающие совершить такой благородный поступок. Да и зачем меня спасать? Действительно, такому негодяю не место на земле! — подумал Иван и отправился обедать. Он решил, что возобновить общение со своей старинной любовницей все же лучше на сытый желудок. К тому же обед — прекрасный способ потянуть время…
Когда Иван добрался до своего кабинета, он долго сидел, уставившись в стену. Голова у него кружилась, руки вспотели, в животе происходили малоприятные движения — идея с обедом оказалась не слишком удачной. Телефоны трезвонили. Он вяло отвечал. Все от него что-то хотели. А он был недееспособен, его мысли заняты только необходимостью позвонить Ирине и невыносимостью этой необходимости. Невозможностью. Страхом. Иванова пижонская, розовая рубашка в подмышках потемнела от пота. Он уже и не помнил, когда в последний раз так волновался. Взял в руки телефон. Отложил. Снова взял. Набрал номер мобильного телефона Ирины. Гудки. Гудки. Голос: