Иван Федоров
Шрифт:
По случаю жары царя и бояр в городе не было: еще в конце мая перебрались в загородные дворы. В Кремле оставался только митрополит Макарий, наблюдавший за владимирцами, подновлявшими церковь Благовещенья.
Митрополит распорядился хватать беглецов, гнать на царев двор, чтобы заливали стены и кровли палат водой, протопопу Федору Бармину велел служить молебен.
Малочисленная сторожа удержать бегущих не могла, а протопоп молебна не завершил: загорелся верх церкви.
Выбежавшие на Ивановскую площадь молельщики оцепенели. Дым уже плотно заволок ясное небо. Июньское солнце померкло. И в этих зловещих сумерках на кровлях царских служб плескались алые волны…
Над оружейной пламя вихрилось высоким столбом. Постельная чадила. Горела царская конюшня, горели разрядные избы, горели боярские хоромы.
Митрополит закричал своим людям, чтоб бросали все и поспешали за ним. Пробрался в Успенский собор, вытащил написанную митрополитом Петром икону божьей матери и заторопился к Москве-реке.
Меж тем пожар перекинулся в посад, пошел гулять по тесноте Варварки, по Ильинке, по Никольской, по лавчонкам возле Мытного двора. Собранная на Мытном скотина разбежалась, живой лавиной перекатывалась среди горящих изб, сминала человеческие толпы, увязала в них и, взревев, бросалась вспять — сминать новые.
В тот часец один за другим грянули пять взрывов. В царских погребах взорвался порох.
Китай-город на миг замер. Потом улицы застонали. Толпа ломила. Кто падал, больше не вставал: его сразу втаптывали в землю. На углу Ильинки опрокинувшаяся боярская колымага преградила путь женщинам с детьми. Женщин и детей раздавили. На Никольской, пробиваясь к воротам, дрались дубьем. На мостах за воротами снесли перила. Пол напором задних люди летели в ров, разбивались, увечились.
Отрезанные огнем от ворот прятались в погреба, сбивались в каменные церкви, молились и плакали…
Ивана Федорова набат поднял с лавки, куда прилег было дьякон вздремнуть после трапезы.
Спустив на пол босые ноги, Иван встревоженно прислушался. Звонили у Благовещенья, в Успенском соборе, у Иоанна Лествичника, в монастырях. С опозданием зачастил и гостунский звонарь Никита.
На улице кричали.
На дворе Федоров столкнулся с попом Григорием.
— Ступай облачись! — заорал поп. — Молебен надобно!
— Варвара, — кинулся к попадье Федоров, — Ириньицу не оставь!
Попадья охнула, схватившись, заколыхала телесами к дьяконовой избе.
…В церкви уже тускло мерцали зажженные пономарем свечи. Иван Федоров встал на клиросе. Прямо перед ним, в широком проеме церковных врат, виднелась зловеще пустынная улица. Явственно пахло гарью. Сжав кулаки, Иван Федоров вытянулся, собрал все силы и, глядя на пустынную, заполняемую дымом улицу, звенящим голосом воззвал:
— Благослови, владыко!
Он видел, как пробежали вразброд покинувшие кремлевские стены людишки, как густел дым, затягивая строения, как все ярче делались огоньки свечей в меркнувшем дневном свете.
— Соборная гори-и-ит! — возникнув на паперти, истошно провыл встрепанный, без шапки, служилый.
— …Твое бо есть, иже миловати и спасати нас, и тебе славу воссылаем со безначальным отцом твоим и со пресвятым и животворящим твоим духом, ныне и присно и во веки веков! — торопливо, тонким голосом возглашал в алтаре поп Григорий. — Аминь!
И, еще отчаянней стиснув кулаки, Иван Федоров гулко, во всю грудь повторил:
— Аминь!
А уже с трудом дышалось, саднило в горле, затуманивало голову. Заглушая слова молитвы, в голос плакали детишки, всхлипывали женщины. Все явственней доносились гул и треск пожара. Отблески его играли в притворе.
— Не до конца прогневается, ниже во век враждует: не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам! — ошалело бормотал в алтаре поп Григории… — Якоже щедрит отец сыны, ущедри, господь, боящихся его!
«Что ж это? — испуганно подумал Иван Федоров. — Ведь это он псалом за благодеяния господни затянул!»
Тогда-то и начались взрывы в пороховых погребах. Порывом вихря всю церковь заволокло дымом. Стены сотрясались. Сыпалась штукатурка, падали иконы, погасли свечи. Народ бросился вон из храма.
Иван Федоров сбежал с клироса.
Поп Григорий, щуплый, растрепанный, ослепнув от дыма, ошалел, не мог найти выхода. В молчаливом исступлении бросался на стену, бил тяжелым медным крестом в неподатливый камень.
Федоров обхватил попа за плечи, поволок отбивавшегося на волю…
В стороне царского дворца колыхалась огненная завеса. Горело и за Грановитой палатой. Церковь Благовещенья вздымалась слева, накрытая смоляной шапкой, из-под которой выбивались буйные рыжие вихры. Вдруг что-то треснуло там, шапка распалась, взвился столб искр, и Иван Федоров увидел, как падают благовещенские колокола. Многопудовые, они грянулись оземь, тупо колыхнув почву, и тяжкий стон меди толкнул Федора, прижал к церковной стене…
Федоров побежал к дымившимся избам причта.
Дверь в избу стояла нараспашку. Ирины в доме не было.
— Слава тебе господи, ушла! — вздохнул Федоров.
Остаток дня он бродил по берегу Москвы-реки, среди погорельцев, разыскивал Ирину. Наступила ночь. Усталый, он присел у чужого костра. Сидел, повесив голову, глядел на подернутые сизым пеплом поленья в костре. Чужие усталые лица. Опущенные на колени головы. И по всему берегу — стон. Чья-то рука в обгорелом рукаве тянется из темноты.
— На-ко хлебца. Поешь…
Потом и золой пропитан кислый ржаной кус. Может, последний у сострадательного брата твоего. Кто-то подошел.
— У вас, что ли, дьякон гостунский?
— У нас… эва он…
— Отец дьякон! А отец дьякон!.. Слышь?.. Сын у тебя родился… Ты встал бы…
— Сын?! А Ириньица?.. Что с Ириньицей?
Подошедший стащил шапку.
— Ты помолись, отец дьякон… Померла у тебя жена… Ты помолись…