Иван Федоров
Шрифт:
Так, в «Апостоле», кроме славянского окончания родительного падежа прилагательных мужского рода «аго», употреблялось и русское окончание «ого, его», например: всякого, гостунского, единого, иного, наносящего. По-славянски все эти слова должны были кончаться на «аго». По старой русской грамматике только «иного» писалось через «о», остальные — через «а» (всякаго, единаго…). Сейчас мы пишем так же, как печатал и Федоров. В приставках, оканчивающихся на «з», он менял «з» на «с» по произношению; в отступление от славянского он печатал: бесчиние, бесчестие и т. д. Так и мы пишем теперь. Но до самой
Нашли свое место в послесловии и мысли Максима Грека. Они даже почти дословно повторены.
Так, в 1542 году Максим писал о рукописных книгах, что они «растлешася от преписующих, ненаучных сущих и неискусных в разуме и хитрости грамматийстей…» А в послесловии читаем: «В них (книгах) же мали обретошася потребни, прочие же все растлени от преписующих…»
Вот, между прочим, пример того, как уже в первой печатной книге нашли свое место идеи, развивавшиеся тогдашней публицистикой. Еще в большей мере были здесь выражены политические идеи Ивана IV.
Прошли лето, осень, настала зима 1564 года.
Жизнь на Печатном дворе шла своим чередом. Переплетали «Апостол».
Неожиданно Федоров узнал новую неприятную весть: царь бежал от бояр из Москвы. На Печатном дворе все пребывали в неизвестности. Наконец, стали созывать народ на Красную площадь: царь прислал народу грамоту, ее будут читать с Лобного места.
Народ запрудил всю Красную площадь, толпился у Лобного места. Не видно было богатых боярских шуб; собираться велели купцам, ремесленникам, мещанам. Рядом с купцом в темном, но добротном кафтане стоял ремесленник в овчинном тулупе или зипуне из домотканого сукна. Кое-где мелькали иностранцы, приезжие купцы, одни в европейских, другие в восточных нарядах.
У Спасских ворот Кремля толпа пришла в движение, словно образовался в ней водоворот. Завиток водоворота стал передвигаться к Лобному месту, достиг его, и на возвышение поднялись дьяки, бояре, духовенство. В руках одного из дьяков появилась грамота. На площади все затихло. Царь писал купцам, ремесленникам, простому народу. Он обвинял бояр в измене, в нежелании служить государству, сражаться за отечество, обвинял также и духовенство в том, что оно поддерживает бояр, а потому, писал царь, он решил оставить государство и поехать куда глаза глядят. Но, заверял москвичей Иван IV в своей грамоте, его опала и гнев не касаются народа.
Кончили читать грамоту. На Лобное место поднялись бояре и, обращаясь к митрополиту Афанасию, стали просить его, чтобы он уговорил царя вернуться. В начале февраля 1565 года царь вернулся в Москву.
Вскоре типография получила новый приказ — печатать «Часовник». Работа, казалось, опять пошла по-прежнему. Оснований для тревог не было.
Однажды посетил типографию итальянский купец Барберини, с почетом принятый в Москве, обласканный царем. Барберини ходил по Печатному двору, смотрел работу, изумлялся мастерству русских печатников, так умело справившихся с новым для них делом, хвалил их.
В письме на родину Барберини писал о москвичах: «В прошлом году ввели они у себя печатание… и я сам видел, с какой ловкостью уже печатались книги в Москве».
Федорову приятны были похвалы иноземца. Он показывал
Барберини отослал на родину список товаров, которые необходимо прислать в Москву. Среди сукон, различных изделий, одежды, сладостей он требовал также «четыре или пять пуд висмуту для типографщиков, четыре или пять тюков (до десяти стоп) большой бумаги для печатания».
7 августа 1565 года начали печатать «Часовник» и 29 сентября закончили. Но еще до окончания, 2 сентября, начали второе издание «Часовника» и закончили 29 октября. К обоим изданиям приложено было послесловие, которое опять восхваляло царя и Макария, устроивших типографию. Послесловие говорило о пользе печатного дела и подчеркивало в этой связи значение разума.
Если послесловие «Апостола» было сочинено, как надо полагать, в кружке Макария, то послесловие «Часовника» писал, может быть, сам Иван Федоров. Подтверждение этому можно видеть в том стремлении оправдать типографскую деятельность, какое чувствуется в послесловии «Часовника». Таким образом, уже здесь Иван Федоров выступил не только в роли книгопечатника, но и писателя. Он и в дальнейшем брался за перо и писал талантливо.
Так своим чередом работала типография, но вокруг нее уже сгущались тучи.
Впоследствии, много лет спустя, уже в изгнании, Иван Федоров писал о своих гонителях. Он не называл имен, но прямо и ясно указывал, что недоброжелатели воздвигли гонения на типографию, обвинили первопечатников в ереси и, наконец, своими преследованиями вынудили бежать из Москвы.
Кто же были эти гонители?
Сам Иван Федоров назвал их — начальники и священноначальники. Кого он подразумевал под этими именами?
Прежде всего мы видим, что он называет гонителей не одним: общим именем, а различает две группы: просто начальников, то есть светских, и священновачальников, то есть духовенство, и притом высшее. Кто же были эти светские начальники? Если вспомним, как боролись против всех новшеств Ивана IV бояре, то легко будет догадаться, что именно о них идет речь. Они, конечно, понимали, что печатные книги помогают укреплению нежелательной для них самодержавной власти царя. Помимо этого главного соображения, многими из бояр могла руководить зависть к безродному дьякону, взысканному царской милостью, поставленному на такое большое и доходное (вспомним, что царь не жалел средств на типографию) дело. Ведать Печатным двором мог и должен был, по мнению чванных бояр, кто-нибудь из них.
Если, таким образом, под словом «начальники» скрываются бояре, то кто же имеется в виду под именем «священноначальников»? Мы видели, что митрополит Макарий поддерживал и поощрял деятельность первопечатника. Но Макарий принадлежал к кругу, близкому Максиму Греку, а в этом кругу сочувствовали идеям нестяжателей. Нестяжатели отличались, как мы уже знаем, терпимым отношением к еретикам. Однако значение нестяжателей, сила их были невелики даже тогда, когда довольно близкий к ним Макарий стоял во главе русской церкви. Недаром он писал однажды Максиму Греку, томившемуся в заключении: «Узы твои целуем, но помочь ничем не можем».