Иван Федоров

Бас Израиль Львович

Враги Максима Грека — иосифляне (приверженцы Иосифа Волоцкого) были сильнее митрополита.

В 1563 году Макарий умер. Его сменил новый митрополит — Афанасий, ревностный иосифлянин. Зная отношение царя к печатному делу, Афанасий не предпринял никаких прямых мер против него. Но равнодушие, холодное отношение нового митрополита к Печатному двору сразу было замечено всеми. Некоторые пытаются объяснить это тем, что Афанасий ревновал к славе своего предшественника Макария, как покровителя книгопечатания. Но дело было гораздо глубже. Достаточно того, что идея книгопечатания исходила из кружка нестяжателей, злейших врагов иосифлян, чтоб определить отношение последних к этому новшеству.

Вспомним далее, что иосифляне были самыми неумолимыми, беспощадными обличителями и гонителями еретиков и что первопечатникам пришлось спасаться бегством именно от обвинений в еретичестве, — это опять-таки указывает на то, что под именем «священноначальников», от которых бежали первопечатники, подразумеваются иосифляне. Наконец, самые принципы иосифлянства, их

требование безусловно верить и подчиняться каждой букве «священной» книги, противопоставленное довольно свободным критическим взглядам Нила Сорского на древнюю письменность, — противоречили деятельности Печатного двора, где, как мы видели, книги не только печатались, но и исправлялись. Недаром иосифлянство много лет спустя послужило почвой для развития старообрядчества, точно так же противившегося исправлению церковных книг. Все это приводит к заключению, что под именем священноначальников, гонителей печатного дела в Москве, следует иметь в виду иосифлян.

Итак, бояре и церковники-иосифляне были врагами первопечатника. Они заставили Ивана Федорова бежать из родной Москвы.

Рассказывая о них, Иван Федоров вместе с тем тут же отводит всякую тень подозрения от царя. И действительно, Иван IV слишком много сделал для типографии, чтоб быть ее врагом. Единственное, в чем, очевидно, можно его упрекнуть, это то, что он недостаточно энергично защищал печатников от клеветы и напрасных обвинений. Но нужно вспомнить, что сам Иван IV незадолго до того вынужден был бежать из Москвы от бояр. Может быть, это бегство было лишь маневром для того, чтоб затем еще круче расправиться с боярами, — во всяком случае, Ивану IV было в тот момент не до типографии; кроме того, обвинение в ереси было в те времена слишком опасным: сам царь мог поддаться такому наговору и отступиться от обвиненных; поэтому хоть он и не преследовал первопечатников, но и понадеяться на него тоже нельзя было, памятуя справедливую народную поговорку того времени: «Бог любит праведников, а царь ябедников».

Иван Федоров получил, наконец, несомненные доказательства того, что против Печатного двора, против него с Мстиславцем затеяли заговор, что их оговорили и со дня на день с ними расправятся.

Необходимо было решиться. Вместе с Мстиславцем уложили самое необходимое из типографского скарба, прежде всего — формы для отливки и изготовления шрифта (пунсоны и матрицы), и, крадучись, выбрались из города. Путь их лежал на запад, к литовской границе, — там тоже была русская земля, хотя и стонавшая под игом литовских и польских захватчиков — панов.

Никогда не забывал Федоров своего печального бегства. Через много лет, на чужбине, вспоминал он о людях, изгнавших его с родной земли.

Не суждено было Федорову увидеть ее больше. Тяжкие испытания предстояли ему в будущем. Бездомным скитальцем, с одной любовью к русскому народу, с одной мечтой — служить ему своим искусством книгопечатника — прошел он свой трудный жизненный путь.

Его первопечатные книги остались в Москве, в России. Они восхваляли собирателя Руси, организатора Русского государства — царя Ивана.

Книга прибавилась к числу тех регалий, которые, по сказаниям, унаследовали русские цари от императоров прежней мировой державы. Народ связал имя Ивана Грозного с книгой. Среди песен и сказок об Иване Грозном, о его борьбе с боярами за власть народ создал сказку о том, как Грозный добыл книгу, давшую ему право на самодержавную власть. В этой сказке отразилась подлинная историческая деятельность Грозного по созданию книг, прославлявших царскую власть, по введению книгопечатания.

Давно не было уже на Руси Ивана Федорова, первого книгопечатника, давшего своему народу первую печатную книгу, но рассказывалась в стране сказка о книге.

Сказка повествовала о том, как царь Иван Грозный посылал в далекие, когда-то всемирно известные страны за короной, скипетром и державой — этими символами царской власти. Мотив — уже знакомый нам, перешедший в устное народное творчество из произведений московских книжных людей XV–XVI веков и доказывающий, таким образом, как сильна была литературная пропаганда в то время, как широко проникала она в народ и подхватывалась им. Но в сказке есть еще одна очень характерная деталь: Иван IV велит добыть не только «корону, скипетр, рук державу», но «и книжку при них». Эта книжка при них не забывается на всем протяжении сказки. Как видим, народ запомнил, что московские цари с помощью книги укрепляли авторитет власти. Не боярин, не какой-либо царевич, излюбленный сказочный герой достал эту нужную книгу Ивану Грозному, а трудящийся человек — Борма-ярыжка. Ярыжками назывались те, кто исполнял черную работу по двору — колол и таскал дрова, носил воду и т. д. И эта деталь также оказывается исторически верной. Первую печатную книгу дали Ивану IV простой дьякон и его товарищ — ремесленник.

Сказка о Борме-ярыжке [11]

Царь Иван, Васильевич кликал клич: «Кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу и книжку при них?» По трое сутки кликал он клич, но никто не являлся. Приходит Борма-ярыжка. «Я, — говорит, — могу достать, а для этого мне надо снарядить корабль, да тридцать человек дайте мне матросов; корабль чтобы весь был окован жестью, все снасти и мачты, да тридцать бочек в него пороху, да на три года провизии, и если я через три года не ворочусь, значит меня вживе

не будет. А теперь мне с молодцами дайте попить да погулять». Ну вот он шесть недель с ними пьянствовал, пропился весь. Пошли на корабль. Ветер был попутный, подняли паруса и живо затопились. Приезжают к Вавилонскому царству. Он сошел на берег, взял двоих с собой матросов. А Вавилонское царство все было съедено змеями. На берегу они нашли часовенку. Они ее разбили, и нашел он в ней корону, скипетр и рук державу и книжку при них. Матросы говорят: «Ну, теперь добыли, пойдемте на корабль!», а он: «Нет, — говорит, — надо в город сходить, а то нас будут спрашивать, а мы ничего не знаем». Змеи все пожирали, ничего кругом не осталось, а спали между обедней и заутреней в светло-христово воскресенье. В это время Борма и вышел на берег. Царь, вавилонский издал указ, чтобы на всем змеи были вырезаны и написаны: и на чашках, и на ложках, и на монетах. Бог его и наказал: все эти змеи ожили и поели все живое. Около города вместо стены, змея обвивалась. Ну вот Борма-ярыжка, чтобы перелезть стену и змея не задеть, слепил лестницу и перелез. Когда он шел городом, змеи, как мертвые, под ногами лежали. Иная взметнется, как наступят, и опять спит Он никого живого не нашел и пошел прямо во дворец. Приходит — все комнаты пустые, а в последней царской комнате сидит (сделанная) Царь-девка, наполовину змея, наполовину девка. Она над всем змеиным царством царствовала. Когда Борма-ярыжка вошел, она увидала и говорит: «А, Борма-ярыжка! Ты шел из Русского царства доставать корону, скипетр, рук державу и книжку, и они у тебя?» — «У меня». — «Достал?» — «Достал». — «Разорву, съем!» — «Ну, чего ты меня разорвешь? Много ли во мне мяса? Вот я тебе двоих в залог оставлю, да и остальных приведу: все одно вместе пропадать. Через час вернусь». Она отпустила его, да и говорит: «Ну ступай, да не обмани!» Не успел он ступить из ее комнаты, Царь-девка на матроса одной ногой ступила, другого разорвала при нем же. А Борма-ярыжка, как прибыл на корабль, так и закричал: «Рубите канаты! Поднимайте паруса!» Проходит час. Царь-девка видит — его нет. Посмотрела — ан чуть парус видно. «А, хитер-мудер Борма-ярыжка, да не уйдешь!» И закричала: «Эй, вы змеи мои, змеи лютые! Поднимайтесь, летите, трехглавые, шестиглавые, вот на этот корабль, утопите его!» А Борма сейчас велел три бочки пороху вынуть, разбить их и рассыпать порох по палубе. Змеи налетели, обцепили корабль и все снасти облепили. Царь-девка прыгает на крыльце, радуется: «А, попался!»

11

Эту сказку лет шестьдесят тому назад рассказывал житель города Симбирска (ныне Ульяновск) Петр Степанович Полуектов. Ее записал в 1884 году Дм. Н. Садовников и опубликовал в книге «Сказки и предания Самарского края».

Он огонь в порох и кинул. Порох взорвало, и у змеев все крылья опалило; которых добили, которых пожгли. «А! — сказала Царь-девка, — хитер-мудер Борма-ярыжка!» Потом велел он матросам все бочки выкатить и разбить на палубе, а сам в лодку сел один и уехал. «Когда змеи налетят, вы порох и зажгите!»

Прилетел Змей Горыныч, что около города стеной лежал, и с ним много змеев. Двадцать семь бочек с порохом взорвало, змеев многих пожгло, а Змей Горыныч уцелел и начал корабль топить. Корабль и потонул. Царь-девка на крыльце заплясала. «Ну, Борма-ярыжка)! Потонул-таки!» — «Ну, чорт, пляши. Я-то здесь, да вот товарищей жаль». Поплакал Борма, да и стал думать: «Что делать мне? Водой ли плыть, сухим ли путем идти? Водой поплыву, хоть и скорей может (быть), да есть нечего будет. Нет, лучше сухопутьем. Тут хоть корешок найдешь, с голоду не умрешь». Вышел из лодки, пошел. Шел много ли, мало ли, приходит к великолепному дому, окружен дом каменной стеной, и ворота заперты. Начал стучаться — отзыву нет, никто не откликается. А любопытство его разбирает: кто тут живет? Разбойники, что ли? Сел на лавку и стал ждать. К вечеру идет великан одноглазый, с лесом ровен. — «А, Борма-ярыжка! Здравствуй!» — «Здравствуй». — «Ты у сестры моей был?» — «Был». — «Корону, скипетр, рук державу и книжку достал?» — «Достал». — «Змеев выжег?» — «Выжег». — «Сестру мою обманул?» — «Обманул». — «Ну, я тебя разорву, съем!» — «Ну чего есть-то: разве от меня сыт будешь? А вот давай по-братски сделаем: у тебя вот один глаз-то, а я тебе два сделаю. Ты теперь одно царство видишь, а тогда — два. Пойдем. Где у тебя казна и каменья драгоценные?» Нашел, посмотрел. «Для глаза, — говорит, — надо. Станок ладить давай, тебя положить». Сделал станок да связал великана снастями. «Ну-ка, рванись, а то ведь глаз-то испортить можно». Тот как рванулся, так все и перелетело. И второй раз то же. Скрутил Борма великана воловьими жилами и спрашивает: «Ну-ка, теперь не разорвешь?» — «Нет», говорит.

Он пошел взял олова, растопил, да и говорит великану: «Растопырь глаз-то, а то ошибешься — не такой сделаешь». Тот раскрыл глаз, а Борма и вылил туда горячего олова. Великан порвал воловьи жилы, все изорвал и поломал. «А, — говорит, — ты меня обманул! Ну да постой, найду!» Затворил ворота и камень к ним привалил. Некуда Борме деться. А у одноглазого, вроде товарища, козел громадный жил. Вот Борма-то и подвязался козлу под брюхо, а то не уйдешь, пожалуй, и давай его под бока щекотать. А козел-то привык с одноглазым играть, разбежится, разбежится, да и ткнет. А тот говорит: «Уйди, Васька, теперь не до тебя!» Надоел он одноглазому. Тот рассердился, схватил козла за рога, хотел об стену расшибить, да с Бормой вместе через стену и перекинул.