Иван Грозный и воцарение Романовых
Шрифт:
Этой сентенцией завершим сюжет о разгаре русской Смуты и познакомимся с тем, как она закончилась.
Королевич Владислав, гетман Жолкевский и патриарх Гермоген
«Роковое, по всей видимости, безысходное время наступает для Москвы и всей России в 1610 г., когда пал Василий Шуйский, – писал уже упоминавшийся выше историк В. В. Назаревский. – Безгосударие было неизмеримо тяжелее правления „полуцаря“, теперь постриженного в иноки. При нем все же был, хотя и в колеблющемся престоле, государственный центр, все же еще горел, хотя и мерцая, огонь народного единения.
Передача регентства
Семибоярщина правительствующей Думы, дабы предотвратить обращение России в провинцию Речи Посполитой, придумала избрать в цари польского королевича Владислава IV. Восстал против этого доблестный патриарх Гермоген, требовавший, чтобы царь был избран из русских бояр. Но его успокоили тем, что избираемый инородец примет православную веру и ограничит власть свою в том отношении, что не приведет на Москву поляков и не будет ничего решать без согласия Боярской думы.
Не мог быть по душе русским людям новый „полуцарь“, да притом польской крови. Но страх пред тушинским вором заставил умолкнуть недовольство. Жолкевский стоял уже на Поклонной горе за Дорогомиловом…»
Как видите, дорогие читатели, и на этот раз, для связности рассказа, нам пришлось вернуться немного назад, когда Василий Шуйский был еще в Москве.
Теперь же снова предоставим слово В. В. Назаревскому:
«27 августа Москва присягала королевичу Владиславу как русскому царю, и сердце Москвы – Кремль был сдан полякам. Хитрый и ловкий Жолкевский извивался змеей пред москвичами и сумел ослабить нерасположение к ляхам даже патриарха Гермогена. Но дабы удалить из Москвы людей, опасных для кандидатуры королевича Владислава, он выбрал в члены великого посольства к королю князя Голицына и митрополита Филарета Никитича Романова, как представителей тех родов, кои ближе других были к престолу и могли быть в руках поляков заложниками в пользу Владислава.
Когда уполномоченные прибыли под Смоленск, фанатичный ученик иезуитов Сигизмунд III сразу проявил намерение поработить Россию: требовал, чтобы послы заставили смольнян сдаться ему и вместо сына признали его самого царем России. Те, видя в этом гибель самостоятельности России, потерю ее независимости, стойко воспротивились этому. Узнав обо всем этом, Жолкевский уехал из Москвы, оставив ее во власти Гонсевского. Сердце восточной России сразу стало испытывать на себе тот польский гнет, который в это время так давил Киев и всю юго-западную Русь. Поляки в Москве стали теперь обращаться с русским народом как с „быдлом“, как с рабами Речи Посполитой, заносчиво, дерзко и жестоко. Москва и Россия начинают судорожные движения, чтобы освободиться от польских сетей…
Смерть самозванца, убитого крещеным татарином Урусом, развязала русским людям руки в Москве и других городах. Патриарх Гермоген убедился, что поляки не отпустят Владислава и, поработив Россию, погубят в ней и государство, и народность, и самую веру православную.
Когда Жолкевский, захватив с собою постриженного в иноки Василия Шуйского, уехал из Москвы, а поляки, хозяйничавшие в Кремле, сняв с себя маску, стали теснить москвичей, поднимает голос против иноплеменников патриарх Гермоген. Он начал открыто говорить, что Владислава нельзя признать русским царем, потому что он не примет православия, а польские люди именем своего королевича заполнили все Московское государство, и в самом Кремле уже раздается папское латинское пение. Патриарх дал православным людям разрешение от данной королевичу присяги и благословлял их подняться на иноземных, иноплеменных и иноверных пришельцев. Слово Гермогена развязывало русским людям руки. К этому присоединились еще грамоты от осажденных смольнян, которые призывали всех на защиту веры православной, поруганной поляками. Москвичи с благословения Гермогена присоединили к этой грамоте свою, призывавшую к освобождению самой Москвы и ее святынь от иноплеменников.
„Здесь, – говорилось в грамоте о Кремле, – образ Божией Матери, заступницы христианской, здесь великие святители Петр, Алексий и Иона чудотворцы“. Грамоты вызвали патриотическое движение народа, и северо-восточные города стали ополчать ратников. Во главе их стал даровитый Прокопий Ляпунов. Но русские люди еще не освободились от Смуты очистительным огнем страданий. Народное ополчение смешалось с отрядами прежних тушинцев, находившихся под начальством Заруцкого, Просовецкого и Трубецкого, и даже с шайками Сапеги.
Изменники стали требовать от патриарха, чтобы он вернул назад уже двинувшееся к Москве ополчение, но он мужественно сказал: „Если все изменники и королевские люди выйдут из Москвы вон, то я отпишу ратным людям, чтобы они вернулись назад“. Семидесятилетний старец не устрашился и ножа, которым замахнулся на него Салтыков. Когда же патриарх в Успенском соборе после одной литургии сказал народу проповедь, полную призывов на защиту веры и отечества, поляки стали держать его под стражей. В Вербное воскресенье его освободили, ради шествия на осляти, но потом низложили с патриаршего престола, на который был возведен лжепатриарх Игнатий.
На улицах закипели битвы. Особенно горяч был бой на Сретенке и Лубянке. Им распоряжался князь Д. М. Пожарский; он отбил здесь поляков и заставил их уйти в Китай-город. У Введения на Лубянке, во Псковичах, или в Опасовичах, он поставил, вблизи своего дома (на месте 3-й гимназии) и богадельни, построенной им при существовавшей здесь церкви Св. Феодосия, укрепление. Бутурлин [Михаил Матвеевич] бился с поляками у Яузских ворот, Колтовской [воевода Иван Андреевич] – в Замоскворечье. Общими силами русских поляки были загнаны в Китай-город и Кремль. Тогда они решили сжечь Москву и подожгли сперва Белый город. Ветер благоприятствовал пожару. Проникли поляки, несмотря на сопротивление москвичей, и в Замоскворечье, подожгли и его в нескольких концах. Польский отряд среди пылавших улиц обошел князя Пожарского и ударил ему в тыл. Этот защитник Москвы целый день геройски отбивался от поляков, но был ранен и отвезен в Троицкую лавру.