Иван Грозный. Книга 3. Невская твердыня
Шрифт:
– Слушай и понимай! Дьяк ты у нас смышленый. Вера им служит к расширению королевств. А посему знай, что везешь ты к нам хитрого, лукавого змееныша, папиного иезуита; а работает он на папу и на короля Степку, но не на московского государя. Однако виду не кажи; будь ласков с римским гостем, пускай думает, будто мы ничего не знаем, не понимаем, а папу величай «святым отцом». Потом исповедуешься в грехе своем. Покаешься у митрополита.
Повернувшись к царевичу, царь кивнул ему головой:
– Наблюдай, чтобы нашему делу порухи не было. Пускай Борис и Бельский берегут посла, как бы меня самого. Да и довольствием и вином пускай не обижают ни посла, ни людей пословых. А мы – ничего не знаем, мы – русские простаки! Так и Никите, и всем другим внуши. Иди в приказ, Никифорович!
Дьяк Залешенин поклонился сначала царю, потом царевичу и вышел из царских покоев.
В доме Бориса Годунова собрались его дяди Никита и Степан Васильевичи. И тот и другой по приказу царя должны были принять участие в церемонии встречи Антония Поссевина.
Жена Бориса, Мария Григорьевна, со своими сенными девушками приготовила богатое угощение гостям. На столе появились меды и вина разные, печенья, соленья, варенья, студени и прочее.
Беседа шла о толмаче Франческо Паллавичино.
Шевригин рассказал царю о верной службе Паллавичино, но государь не велел его допускать к посольским людям, едущим от папы.
Оказывается, государю стало известно, что Франческо в Тирольской земле в «городе Филог» вместе с Шевригиным остановился у одного извозчика, на подводах которого везли скарб посла. Здесь же они встретили красивую девку – камеристку князя Эрнста, брата германского императора-цесаря. Она ехала к князю Эрнсту в Вену. Вечером, перед ночлегом, Франческо Паллавичино напился, а ночью пытался «над тою девкою насильство учинить». На уговоры Шевригина не сдавался, стал буйствовать, выхватил шпагу...
Царь, узнав об этом стороною, от другого толмача, сказал, что этому Франческе надобно было бы голову срубить, чтоб не позорил государево посольство, а ныне, так как в Москву едет тоже итальянец, посол папы, царь скрепя сердце решил оставить голову Франческо у него на плечах. Обидно это было царю, но что делать?
– И слава Богу! – произнес Борис Федорович с улыбкой. – Девка та девкою и осталась, а толмач-то Франческо хоть куда, не чета Федьке Филиппову, с которым у них постоянный спор. Голову срубить невелика трудность, да только такую голову лучше оставить. Пригодится.
– Слыхал я, – сказал Степан Годунов, работавший в Посольском приказе, – появился в Москве некий человек, а звать его не помню как... Бежал-де он из Италии. На галерах он там работал и языку их зело приучился. Умеет читать и писать. Не худо бы и его приблизить к нам, толмачом.
Борис Федорович приступил к трапезе, налил всем по чарке вина.
В это время к дому прискакали несколько всадников.
Выйдя на крыльцо, Годунов увидел царевича Ивана Ивановича.
– Добро жаловать! – весело крикнул Борис.
Среди провожатых царевича оказались молодые Шереметевы, Синицын Петр и личный дьяк царевича Спиридон.
Когда царевич вошел в дом, Годуновы быстро вскочили со своих мест и низко поклонились ему.
Быстрым, внимательным взглядом Иван Иванович окинул Степана и Никиту Годуновых и, указав с улыбкой на стол, насмешливо сказал:
– Так поднимем, что ли, чарки за здоровье его святейшества римского папу!
– Бог с ним! – с усмешкой махнул рукой Борис Годунов.
– Как так?! – возразил царевич. – Стало быть, ты царя не поддерживаешь?
– Полно шутить! – улыбнулся Годунов, указав на место под образами, и попросил царевича не погнушаться убогим угощеньем, разделить трапезу вечернюю среди его сородичей. Годунов обратился с тем же и к провожатым царевича Ивана.
Царевич поблагодарил Годунова и быстро уселся за стол.
Он был высок ростом, строен, красив, но в глазах его навсегда застыла какая-то усмешливость, которую люди нередко принимали как насмешку над собой и втайне обижались на царевича.
Степан Годунов провозгласил «чашу государеву»:
А кто про государево здравие Чашу изопьет, тот бы здрав был И спасен, а у кого в дому – И дом его исполнился всякой благодати...Дослушав до конца здравицу государю, все дружно осушили свои чарки.
Вторая чарка была выпита торжественно, с провозглашением здравицы царевичу Ивану, тоже стоя.
Затем были выпиты чарки вина за царевича Федора, за царицу Марию и за всех родичей государя.
Охмелевший Иван Иванович при подобострастном молчании Годуновых заговорил, барабаня пальцами по столу, как и отец:
– Государь ожидает посла папы. Мне приказ дан, чтобы я к тому делу касательство имел, но не лежит у меня душа ухаживать за проклятым иезуитом. Не он ли, не папа ли два года назад прислал Степке Баторию меч, чтоб Степка боролся им с «врагами христианства». Нас, русских, папа величал врагами христианства... А ныне мы будем челом бить ему, как примирителю... Срам!
Все трое Годуновых переглядывались с недоумением и страхом.
– Ах, Иван Иванович, батюшка ты наш душевный! – взяв царевича за руку и поцеловав ее, сказал Борис Федорович. – Нам ли судить дела государевы?! Как батюшка великий государь скажет, так тому и быть должно... Коли я был бы царем, строго требовал бы и я повиновения себе. А всех, кто мешал бы мне, я либо истреблял, либо отсылал в холодные пустыни...
Царевич хмельными, усмешливыми глазами осмотрел всех:
– Ну, а коли я, будучи государем, тебе велел бы папе туфлю целовать, как то делал Шевригин в Риме, ты послушался бы меня?!
– Да. Послушался бы. Головой в прорубь приказал бы броситься, и тогда бы послушал. Оным послушанием крепка наша держава. Разномыслие и непослушание губят царства.
– Ну, тогда не к лицу мне говорить с тобой! Холоп ты убогий... Холоп! – сердито топнув ногой, сказал царевич и поднялся со скамьи.
– Да. Я – холоп. Государев и твой холоп. Но не убогий, а гордый и сильный тем, что ваш холоп! – тоже встав со скамьи, горячо произнес Борис Годунов, раскрасневшись. – Не раз ты, государь, обижал меня, не раз гневался на всех Годуновых, но мы были и будем верными слугами престола.