Иван Грозный
Шрифт:
— Скорее... Скорее, святой отец... Собирайся! Живей...
— Куда? Что вы? Что нужно вам, нехристи, от меня? Мало вам дня, теперь и ночью покоя от вас нет?
— Не спрашивай ни о чём, святой отец. Молчи... Потом! Всё потом объясним тебе... Бери тулуп свой, бери Евангелие... Да скорей же, скорей, святой отец! Не медли, ради Бога, не медли... Тебя, жизнь твою спасаем. Бога потом будешь благодарить за нас... Ну, скорее же, отче! Скорей!
Да, так оно и было: тулуп и Евангелие вот и всё, что он сумел тогда захватить с собой... Потом, освещая себе путь большой прикрытой ладонью свечой, они долго вели его по каким-то осклизлым лестницам, по тайным, заросшим мохом лазам и ходам, о существовании которых он за все эти годы даже и не подозревал. Потом был тёмный, хоть глаз выколи, лес за монастырской стеной, камни, корни, тяжёлые разлапистые ветви елей, хлеставшие его по лицу, потом берег Святого озера, старенькая, рассохшаяся лодка, спрятанная под скалой, потом его долго везли по озёрам, по протокам, от острова к острову, еле различимым сквозь туман в предрассветной мгле, потом был опять лес и, наконец, почерневший и покосившийся от времени уединённый скит. Там его встретил старец-пустынник, похожий на лешего, так и не проронивший ни слова за все месяцы, Что они прожили на том островке вдвоём. Тихо прожили, мирно, душа в душу: Богу молились, хворост в лесу собирали, травки разные искали...
Потом уже здесь, в монастыре, те чернецы сказали ему, что игумен Паисий не только не выдал его тогда опричникам, не только велел спрятать его подальше, где бы никому его было не сыскать, но и пошёл на прямой обман, заверив царских слуг, будто его, Сильвестра, давно уже и на свете-то нет, и похоронен-де он в скудельнице, вместе с нищими и всякими другими какими людьми, кому судил Господь помереть безвестной смертию здесь, вдали от отечества и близких своих. И никто во всём монастыре, кишевшем доносчиками и соглядатаями царскими, не выдал ни его, ни Паисия. Ни из монахов, ни из послушников, ни из работных людей — никто! А он ведь, Сильвестр, видит Бог, никого из них об том не просил, не умолял, ни у кого не валялся ради того в ногах...
Долго тянется зимняя ночь. Нескончаемо, невыносимо долго... Сколько передумаешь всего, лёжа так один, в темноте, сколько вспомнишь и светлого, и печального, сколько знакомых голосов услышишь вновь... А сна всё нет и нет! Вот и огонёк в лампадке стал мигать, того и гляди, погаснет совсем. А может, и нет, может быть, и не погаснет, и дотянет так, мигая и чадя, до самого утра. Наверное, недолго уже осталось до заутрени, до первого удара соборного колокола, скрипа открываемых дверей, торопливых шагов по каменным переходам, сухого старческого кашля рядом, за стеной. А утром мальчик-послушник опять дольёт лампадку до краёв, да и в оконце появится пусть и серый, и слабенький, но всё-таки хоть какой-то свет.
Ах, не так бы, не так ему умирать! Не в лютый холод, не в кромешной ночной тьме, когда сердце сжимается от тоски... А умереть бы ему вольно, празднично, светлым солнечным утром либо погожим летним днём, вдали от людей, на зелёном скошенном лугу либо у воды, на берегу морском, прижавшись спиной к какой-нибудь одинокой сосне... Взглянуть в последний раз на Божий свет, сотворить последнюю молитву, вздохнуть на прощание полной грудью — и тихо отойти...
И возликовала бы... И возрадовалась бы тогда душа его, изболевшая, истомившаяся, долгожданному своему избавлению! И подхватят, и понесут тогда её ангелы небесные на крылах своих трепещущих к престолу Всевышнего, к Свету несказанному, к правде высшей, на строгий допрос и суд Его. И припадёт тогда он, раб Божий Сильвестр, в слезах чистых, восторженных, к стопам Судии сего всевидящего, взывая к милосердию Его, и омоет слезами своими ноги Сына Его распятого, Господа нашего и Спасителя Исуса Христа, сидящего одесную Его, и протянет руки свои дрожащие в мольбе к Матери Божьей, Пресвятой Деве Марии, Владычице и Заступнице людской за все грехи наши тяжкие, вольные или невольные, по умыслу совершенные или без него... И скажет тогда он, Сильвестр, одно только слово — слово выстраданное, заветное, звучавшее в сердце его всю жизнь, от дней младенческих до последнего вздоха его на земле:
— Господи! Это я...
— Вижу... Вижу, что ты, Сильвестр, - ответит тогда ему Господь. — Что ж... Пора. Давно я тебя жду... Что-то замешкался ты там, на земле... Ну, что? Как ты жил? Как исполнял волю Мою и заповеди Мои? Как священствовал? Как оберегал ты стадо своё послушное, пастырь духовный, служитель храма Моего, учитель и наставник царский? Что сумел ты в жизни? Что не сумел?
— Жил, Господи... Жил, как люди живут... В трудах и заботах, в печалях и радостях, уповая на милость Твою и промысел Твой... Заповедей Твоих, Господи, не нарушал: никого не убивал, не крал, не прелюбодействовал, ближнему не завидовал, не лжесвидетельствовал, веровал лишь в Тебя, Бога истинного... Ни ворожбой какой, ни чародейством, ни другими какими делами, чёрными, бесовскими, совесть свою не омрачил... Учил людей в храмах слову Твоему животворящему, святому Евангелию, службу правил церковную, как умел, за души человеческие молился, детей крестил в веру нашу православную, исповедовал, причащал, усопших отпевал... Книги душеспасительные писал... Бывало, и в мирские дела мешался, словом и делом — от крови людей отводил, от мятежа, от злобы их ненасытной... А вот царя грозного, немилостивого, его же поручил Ты мне, Господи, не соблюл... Не соблюл, Господи, не удержал, руку его кровавую не остановил... И так пытался, Господи, и эдак: и хитрил, и изворачивался, и к имени Твоему взывал, и карами Небесными ему грозил, и на коленях молил его, и выгоды его ему же рассчитывал, на пальцах доказывал, и людей к нему верных, богобоязненных, великих в мужестве и достоинствах своих, всеми мерами приближал, и защищал их, и от гнева его укрывал — а соблюсти не сумел... Слаб я оказался, Господи, ума не хватило... Вот и вырвался зверь на волю, и пошёл громить-терзать землю Русскую... А за какие её грехи — Ты, Господи, веси... Не мне, недостойному, про то судить...
— А скажи мне, Сильвестр, — спросит тогда его Сын Божий, Спаситель наш и Избавитель Исус Христос, склонив к нему голову свою в терновом венце, — А скажи ты Мне, благовещенский протопоп: верил ли ты сам во Святую Троицу, в жертву Мою ненапрасную и во Второе пришествие Моё? И было ли слово твоё обо Мне к людям от сердца, от веры чистой и бесхитростной, и было ли оно крепко, без шаткости, или же лукавил ты предо Мной и паствой своей? И жил ли ты сам согласно заветам Моим, прощая врагам своим и не отвечая злом на зло и насилием на насилие, или же уста твои исповедовали одно, а сердце и разум другое, и на амвоне ты был одним, а в делах своих — иным?
— Верил! Верил я в Тебя, Исусе! Верил в правду Твою и муки Твои горькие на кресте, верил в жизнь Твою и в смерть, и в светлое воскресение Твоё... Верил и верю в грядущее в веках Царствие Твоё и на небе, и на земле, верю, что Ты и есть свет и жизнь вечная, что Ты и есть любовь... Ты! Только Ты один, Господи, спас людей от всеконечной погибели, от гнева Божественного, справедливого, за все те мерзостные дела и злодейства, что они из поколения в поколение творят на земле... Спрашиваешь, платил ли я добром за зло? Подставлял ли я левую щёку, когда били меня по правой? Было. И это было, Господи... Бывало, и платил, бывало, и подставлял... И всё мельтешил, всё суетился чего-то... Всё пытался людей всех примирить, чтобы все довольны были, чтобы ничья не взяла, чтобы все вместе были, соборно, и никто бы не мешал никому, жизнь бы ничью не заедал... Унимал, Господи, уговаривал, увещевал... Но ничего из этого путного не вышло, Господи! Всё развалилось, всё рассыпалось в прах... И настали на земле Русской мерзость запустения, и стон, и плач, и скрежет зубовный... Что с нею теперь будет? Куда её теперь заведут царь и верные псы его? И сколько же ещё им надо крови христианской, чтобы захлебнулись они в ней?
— А теперь ответь мне, Сильвестр, — скажет ему тогда Владычица и Заступница наша Небесная, Пресвятая Дева Мария, блеснув на него очами своими кроткими, материнскими, навеки затуманенными слезой. — Ответь мне, старец древний, видевший столько горя и страданий вокруг себя... Жалел ли ты сам ближних своих? Любил ли жену, и детей, и домочадцев в доме твоём? Творил ли ты милостыню именем Божиим, пригрел ли ты когда калеку убогого, странника истомлённого, нищего в дырявых лохмотьях его, презираемого и отвергаемого людьми? Были ли от тебя радость и утешение людям и помощь им в болезнях и несчастиях их? И пожалел ли ты сердцем хоть раз собаку бездомную, или кошку приблудную, или другую какую Божью тварь?
— Жалел... Жалел я людей, Владычица... Может быть, и мало, но жалел... А о жене своей и до сих пор скорблю... Не она бы, не память о ней — не выдержал бы я, наверное, участи своей тяжкой, отчаяния своего бездонного, когда всё, над чем трудился я столько лет, рухнуло в одночасье в тартарары. Мог бы, наверное, и руки на себя наложить... И сына я, Матерь Божия, вырастил доброго, послушного, стойкого и в вере, и в долге своём... И соседям, Владычица, я помогал, и нищих привечал... И живности всякой всегда у меня был полон дом... Было! И это было... Но не о том я скорблю сейчас, Заступница наша, что мало жалел я людей. Не о том болит моё сердце... А о том оно болит, Матерь Божия, что не знаю я до сих пор: а надо ли было их жалеть? Может, не царь, не силы тёмные, сатанинские, виноваты в том, что с ними приключилось и что творится теперь там, на святой Руси? Может, сами они виноваты во всём? Сами не приемлют ни слова кроткого, увещевательного, ни дел благих — а только дыбу и кнут? Истинно, истинно, Матерь Божия: о Иерусалим! «Сколько раз Я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» Так, может, и действовать тогда надо было так же, железом и кровью, ради них же самих?
— А и дерзок же ты... А и дерзок же ты, Сильвестр! И дерзостны речи твои... — сдвинет тогда грозные брови свои Бог-Отец. А может быть, и не сдвинет, может быть, лишь усмехнётся на нелепые, мятежные слова его в великом милосердии Своём. — Так у нас здесь не говорят... Но... Но да будет и с тобой милость Моя. Есть и у тебя перед Небом заслуги, не одни только грехи... Что ещё... Что ещё ты хочешь спросить у Меня? Говори...
А ещё... А ещё, Господи, всю жизнь, сколько помнил я себя, хотел я Тебя спросить об одном... Боже великий, Господь милосердный! За что?! За что обречён каждый из нас, смертных, на горе и страдания в юдоли своей земной? Виноват ли он в чём, не виноват... Грешен ли он пред Тобой, или это дитя малое, неразумное, неуспевшее даже помыслить-то ещё ни о чём, не только что совершить... За что людям и муки, и слёзы, и тоска чёрная, неизбывная, и глад, и мор, и болезни, и разорение великое, и смерть? И детям безвинным, и жёнам непорочным, и калекам, и старцам согбенным... За что, Господи?!