Иван Грозный
Шрифт:
Обстоятельства написания этого произведения таковы. В Кирилло-Белозерском монастыре оказались в числе монахов, кто по желанию, а кто невольно, многие бояре. Знатные иноки перессорились, в спорах хвастались близостью к государю. Напуганные монастырские власти не знали, что делать, и игумен Козьма обратился к царю с просьбой помочь разобраться в боярских сварах. Царь Иван рассвирепел: ведь большинство монахов-аристократов он сам почитал за ссыльных "собак-изменников". Но все же послание начал в таком смиренном тоне, что любого, кто знал горячий нрав государя, это не могло не насторожить. "Увы мне грешному! Горе мне окаянному! Ох мне скверному! Кто есмь яз на такую высоту дерзати?" – так сразу после пышного
В первой части этого удивительного одновременно по таланту и лицемерию произведения Иван Васильевич проявляет феноменальную изобретательность в поисках самых черных красок для собственной характеристики. "А мне, псу смердящему, кому учити, и чему наказати, и чем просветити?", ведь он виновен в постоянных "пианьстве, в блуде и прелюбодействе, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе", он "нечистый и скверный душегубец". Филиппики Курбского бледнеют перед этими самопроклятиями. Скажи кто-нибудь другой одну сотую этого о государе, назавтра бы несчастный погиб в страшных мучениях. Но, должно быть, царь находил особую прелесть в том, чтобы говорить о себе так, как не смел более никто в стране. В том было как бы еще одно отличие от всех прочих, еще одна ступенька к высотам, недоступным для простых смертных.
Только постепенно, почти незаметно тон послания меняется до неузнаваемости. Да, не он должен учить монахов, а они - его, ибо "свет иноком ангели, свет же миряном иноки". Но ведь он, царь, давно еще рассказал кирилловским старцам, что мечтает "о пострижении" и даже дал обет. Поэтому он чувствует, что уже "исполу... чернец", носит на себе "рукоположение благословения ангельскаго образа". Потому-де он только и решился написать это послание, но учит не сам, а только ссылается на заветы основателя монастыря - "чудотворца" Кирилла.
С удивлением и возмущением пишет Грозный о том, как пышно и своевольно живут в монастыре Иван Васильевич Шереметев (инок Иона), Иван Иванович Хабаров (инок Иооасаф), Василий Степанович Собакин (инок Варлаам). Все смирение забыто царем, когда речь заходит о боярах: Собакин (то ли дядя, то ли даже отец кратковременной царицы Марфы) - "злобесный пес", Шереметев - "бесов сын", Хабаров - "дурак и упырь". Бояре, придя в монастырь, ввели "свои любострастные уставы", а потому "не они у вас постриглися - вы у них постриглися". Постепенно нарастает сарказм, направленный уже не столько против бояр, сколько против потворствующих им монахов: "Да Шереметева устав добр - держите его, а Кирилов устав не добр - оставь его!"
Сочными красками описывает царь привольную жизнь аристократических монахов.
"А ныне у вас Шереметев сидит в келии, что царь, а Хабаров к нему приходит, да и иныя черньцы, да едят, да пиют, что в миру. А Шереметев нивести с свадьбы, нивести с родин, розсылает по келиям пастилы, ковришки и иныя пряныя составныя овощи (изысканные кушанья.
– В. К.)... А инии глаголют, будто де вино горячее (водку.
– В. К.) потихоньку в келню к Шереметеву приносили: ано по монастырем и фряские (итальянские, виноградные.
– В. К.) зазор".
Реализм описания настолько велик, что становится ясно, у царя были источники информации о всех деталях жизни бояр в обители Кирилла-чудотворца. Один из них он даже назвал - к царю с жалобами на монастырь приезжал В.
– В. К.), врет и сам себе не ведает что". И все же, вероятно, резкий тон послания отчасти объясняется этим доносом.
Впрочем, и без Собакина царь по многим примерам реально представлял себе, каков был подлинный, не отраженный в строгих уставах быт монастырей. Недаром он подчеркивает, что порядки в Кириллове - не исключение. Повсюду, полагает царь, распространилось пьянство: "...в мале поселим поникши и потом возведем (поднимем.
– В. К.) брови, таже и горло, и пием, донеле же (пока.
– В. К.) в смех и детем будем". Даже "у Троицы в Сергиеве благочестие иссякло и монастырь оскудел", да и "по всем монастырем" прежние "крепкие" уставы "разорили любострастные".
Напрасно царь делал вид, что такие испорченные нравы - новость. За два с лишним десятка лет до того, в 1551 году, выступая на церковном соборе, сам же Иван Васильевич рисовал не лучшую картину монастырской жизни. В монастыри многие постригаются не "спасения ради душа своя", а "покоя ради телеснаго, чтобы всегда бражничать". Настоятели покупают свои должности, "доводят" за счет монастыря своих родичей, в кельи "небрежно жонки и девки приходят", а архимандриты и игумены все монастырские богатства "с роды, и с племянники, и с боляры, и с гостьми, и с любимыми друзи истощили". Такие порядки, по мысли царя, нарушают равенство "братии во Христе", которое должно существовать в монастыре.
О каком равенстве можно говорить, если у Шереметева "и десятой холоп, которой у него в келий живет, ест лутчи братий, которыя в трапезе ядят"? Обрядившийся внезапно в демократические одежды царь грозно вопрошает монахов: "Ино то ли путь спасения, что в черньцех боярин бояръства не състрижет, а холоп холопъства не избудет?" Изображенную им картину Грозный доводит до логического абсурда: "И только нам благоволит бог у вас пострищися, ино то всему царьскому двору у вас быти, а монастыря уже не будет".
Раздражение царя вызвал еще один факт из жизни Кириллова монастыря. Здесь был похоронен князь Владимир Иванович Воротынский; над его могилой вдова соорудила церковь - сохранившийся до наших дней памятник архитектуры, удивительно изящный, сравнительно небольшой храм. Послание же царь писал вскоре после того, как казнил брата князя Владимира - героя битвы при Молодях Михаила Ивановича. К тому же один из монахов в беседе с царем неосмотрительно похвалил княгиню за благочестие. Только что требовавший полного равенства людей перед богом царь Иван на этот раз возмущается тем, что церковь Воротынскому - не по чину: положено лишь "царьстей власти церковию и гробницею и покровом почитатися". Могло бы быть лишь одно основание для исключения - если бы похороненный был святым. Но в монастыре все обстоит наоборот: "...над Воротынским церковь, а над чюдотворцем нет". И потому на Страшном суде, иронизирует царь, Воротынский и Шереметев должны оказаться выше святого основателя монастыря: Воротынский церковью, а Шереметев - уставом, который на практике заменил устав Кирилла.