Иван Калита
Шрифт:
– Не скажи, Александр… Иван Данилыч умён… - раздумчиво возразил Фёдор.
– И умён, да не наш!
– круто окончил он и поднял глаза на брата: - Берегись, Иван! Окрутит тебя тёзка твой, сам и не почуешь! Хитрее Данилыча нам с тобою не быть!
– Весок жалко!
– просто сказал Иван.
– А Клавдя что ж… Ей и я не укажу, коли не восхощет! Андрей вон бает: «Дело семейное!» Я и сам так мыслю… А потом… Мне-ста способнее станет туда-сюда ездить, может, и не столь хитёр твой Данилыч, на деле-то!
– Он мой, как и твой!
– возразил Фёдор и, помедлив, прибавил: - Повидь Клашу. Пущай сама решит! В сам дели, не Русь продаём, свадьбу сводим! Ты, Александр, как ся?
– Я двоюродный! Была б родная сестра, ещё подумал бы, пожалуй. Только не по праву мне это. Хоть и двадцать пять летов прошло, а всё - убийца он, Родион-от!
– На бою ить, на рати дело-то створилось… - протянул неуверенно Иван. (Родион, и в самом деле, мог ведь не убивать родителя, или уж… Голову-то на копье - грех какой!)
– Над воином так не деют!
– строго произнёс Фёдор вслух то, о чём подумал Иван. И вновь решённое было ими дело невесомо зависло в воздухе.
– Андрей!
– почти с отчаяньем вопросил Иван.
– Ты-то как?
– А что я?
– отозвался румяный великан.
– Ты Клавдю прошай лучше. Ей жить-то! Или уж в монастырь пойти… И то - годы не малые!
И при слове «монастырь» вновь задумались братья. Как-то упустили до сей поры. Надо было Клавдии давно жениха сосватать, да вот… Ростила дочерь. Убивалась по Давыду. А там и дочерь болестью в могилу унесло, и годы прошли. Тут и знай, и думай!
– Вот что, Иван!
– решился наконец Фёдор.
– Прошай Клавдю, как она. А только… Знай, Иван, я с тобою, куда ты, туда и я. Уж братней доли не отрину. Только и ты, тово! О Руси думать надо в первую голову! Это Саша правду бает! А князю своему изменить - Родину порушить. Мы за Русь в ответе с тобой. Да что - все четверо! За людей, за смердов, за Тверь пожжённую, за убиенных на той рати Шевкаловой… Тебя не остановишь, знаю. Может, и Клавдия решит взамуж пойти. А только - сказанного не забывай, брате!
Выпили. Про себя каждый подумал почему-то о браке Клавдии как уже о сговорённом, хотя и не знали, как ещё решит сама сестра. Но и то сказать: сестра в братней воле. Ей, коли похочет своего добиться Иван, две дороги только: в монастырь или в постель супружескую. А отсюда, из Литвы, не усмотришь, не услышишь, коими глаголами станет улещать Клавдию старший брат! Потому и хмурились и молчали. И ещё потому молчали, что было подозрение на Ивана: а всё ли сказал им брат или ещё и иные посулы принял он от князя московского? Горько было думать о сём Александру, а Фёдору и подавно. Но Иван, ради своего похотенья, на многое мог посягнуть, да и посягал не раз! Было за ним такое, не скроешь, не забудешь, хоть бы и хотелось! И только Андрей Кобыла, широко улыбнувшись, простодушно остерёг Акинфича:
– Смотри, Ваня! Сестру не насилуй, пущай сама решит! Так-то, по сердцу, лучше, способнее! И тебе опосле покой будет на душе! Противу совести да противу воли ежель чего сотворишь, после сам ся покаешь сто раз!
Глава 8
Родион Несторыч после смерти первой жены и детей так и не женился вновь. Глухое отчуждение, вот уже четверть века, с того памятного боя под Переславлем, окружавшее его в среде бояр московских и несомое им уже привычно, как крест, как судьба, как неизлечимая нутряная болесть, да гордость, тем большая, чем больше чуял он это, после убийства Акинфа Великого, настороженное недружелюбие - верно, они и не позволили Родиону искать невесты среди этих чванных московитов: Редегиных, Афинеевых, Окатьевых, Кочевых… Все они не стоили его перста мизинного! Он один, со своей кованой ратью, весил больше их всех - так, распаляя себя, думал порой московский воевода, в иное, более спокойное время понимавший, что и Протасий, и Бяконт, да и не они одни, не менее его значат (а то и много более!) при дворе московском. Но так или иначе, а высокий седоусый красавец Родион старел один в своём сходненском гнезде, в тёсаных хоромах, в окружении слуг, приживалов, собак и соколов (охоту любил он превыше всего), среди случайных наперсниц своих, коих часто менял, никогда и никоторую не приближая к сердцу, почему они и приходили и исчезали, не оставляя следа ни в домашнем быту, ни в памяти боярина.
Среди местных он был чужаком, и порою долило, что обширное имение Сходненское, а к тому и переяславские, вырванные у Акинфичей, вотчины, останут какой ни то захудалой дальней родне или уйдут как выморочные в княжескую казну после его смерти - на бою ли али в постели своей… Но до смерти в постели было, положим, ещё не близко!
Утром того дня, поломавшего, возмутившего и наполнившего новым смыслом всю его жизнь, ещё ничего не знал, не ведал Родион, в накинутом на плечи летнем посконном зипуне стоючи посреди двора, меж тем как конюшие выводили злого каракового жеребца, и тот, свивая змеем атласную тугую шею, приседал и храпел, кося глазом в сторону Родиона, и злился, и норовил то куснуть, то лягнуть едва-едва удерживавших зверя ражих молодцов-конюших.
Прослышав от подскакавшего вершника, что зовёт князь, Родион, не без сожаления, велел увести жеребца и, воротя в хоромы, приказал подать выходные платье и сапоги. Ко князю надлежало явиться в лучшей сряде. Конь, обычный его верховой, степных кровей холощёный иноходец, уже ждал у крыльца, подведённый конюшими. Родион, переоблачённый, легко взмыл в седло, слегка повёл бровью - четверо военных холопов уже ждали верхами своего господина - и, в опор, вылетел из ворот.
Воротился боярин поздно вечером, задумчив и хмур. Совет, а точнее сказать, приказ великого князя отвергнуть было бы трудно, но даже и дай ему Иван больше воли, Родион не знал бы, что ему содеять теперь. Новыми глазами обвёл он своё жило, по-холостяцки запущенное (борзые свободно ходили по дому, а любимая охотничья сука так и ночевала под кроватью господина, подчас пугая нежданным лаем случайных его подруг).
Постельничий холоп стянул сапоги, унёс дорогое платье. Родион, переодевшись вновь в холщовые шаровары и рубаху, лёг на постель, закинул сухие жилистые руки за голову, прикрыл глаза. И тут поплыло-закружило пред ним. И тот роковой, далёкий уже, как жизнь, как время, бой, и белое горло Акинфа Великого, и его голова, вздетая на копье, и хруст, зловещий хруст ножа, когда он, обеспамятев, кромсал горло врага… Сглотнув сухую слюну, вымолвил беззвучно:
– Никогда она мне не простит!
– И покачал головой. Безумно было это все. Совершенно безумно! И бесполезно всё - и поездка во Тверь, куда князь Иван Данилыч посылает его с неважным поручением, а на деле затем, чтобы посмотреть на невесту, и всё это тяжёлое, нелепое сватовство… Да и поздно, поздно все! Сколько лет ему, сколько ей? Он совсем закрыл глаза, задышал часто. Две слезинки показались, почти незаметные, в уголках крепко смежённых век. Горячая, горькая обида на жизнь, на время, беспощадное ко всему, что опоздал или не возмог совершить человек в годы своей юности, поднялась в нём и остановилась где-то у горла. Конечно, он поедет в Тверь. Исполнит наказ Ивана Данилыча. Ну и… и посмотрит Клавдию Акинфичну. И получит отказ. И сможет спокойно отмолвить князю… Спокойно отмолвить, спокойно отмолвить… Что? О чём?
В дверь постучали. Доезжачий прошал что-то, он ответил, и, как показалось, разумно, и тот, кивнув, вышел исполнять. Но Родион через мгновение уже не мог вспомнить: с чем приходил холоп? О чём и ради какой надобности спрашивал?
Едва поужинав и кое-как отделавшись от вечерних забот хозяйственных, Родион, зная, что не заснёт, накинул тяжёлый дорожный охабень и вышел в сад над речным обрывом. Здесь почти не донимали комары и можно было, кинув охабень под яблоню, прилечь (тотчас подбежала, ткнувшись носом в ладонь, любимая борзая) и, призакрывшись полою долгой, широкой оболочины, думать, глядя, как срываются и, прочертив мгновенный огнистый след, падают спелые звёзды, исчезая прежде, чем успеваешь задумать желание.