Иван Калита
Шрифт:
До Коломны Мишук, в заботах об обозе, не мог путём и куска съесть. И лишь когда уже, отпировав в Коломенском кремнике, тронули Окою к далёкому Дебрянску, и уже стал привычен походный быт, люди втянулись, приспособились ездовые, и стало можно вздохнуть, дать себе ослабу, тут лишь увидел он красные оснеженные боры на крутоярах, вознесённые над курчавою порослью орешника, одевшего, словно заиндевелою шубою, высокие берега, небо, сверкание снегов и почуял разымчивую молодящую радость дальней дороги. Вольно было не думать, временем, о доме; вольно, отдав наказы возчикам и дружине, привалить на сено, чуя, как, слегка кружа голову, виляют и ныряют сани, как весело и в лад ударяют копыта коней, взмётывая снежные вихри; весело видеть, как идёт крупной рысью, переходя в скок, привязанный к задку кошёвки верховой Мишуков конь.
Уже дневали середи пути у костров, а не по избам и не по теремам боярским; ели кашу из котлов, и важные бояре уже не так чинились, как на выезде из Москвы, сидели с дружиною, и впервые Мишуку довелось хлебать из одного котла с самим Михайлой Терентьичем. Боярин - маститый, в пол-седой окладистой бороде - был ещё ясен зраком и усмешлив, Мишука оглядел вприщур. Допрежь было речей токмо о деле, а тут вдруг, облизывая деревянную резную, с рыбьим хвостом ложку, спросил:
– Батьку-то добре помнишь?
Мишук отозвался степенно. Боярин вздохнул, поёрзал на кошме - сидели на сёдлах, застланных кошмами, шатров на днёвку не разоставляли, - сказал вкусно и уважительно:
– Нравный был муж Фёдор Михалкич! Помню, помню, как он большого боярина Окатия окоротил на Переславли! В те поры, как Окинф Великой с ратью под город подошёл! Ты в те поры был ле?
– Я с полком Родиона Несторыча, с протасьевыми, шёл, дак батя нам встречу выехал из лесу, с вестью. Без меня ево и опознать не могли…
Последнее Мишук добавил с некоторым смущением: не подумал бы боярин, что хвастает! Но Михайло Терентьич глядел добродушно. Отнёсся к архимандриту:
– Ты, отче не слыхал о таком Михалкиче, Фёдоре? Ещё до тебя, помер…
– Не было ли братца у покойного, в нашем звании?
– спросил монастырский эконом, косясь на боярина.
– Как же! Дядя Грикша! Он ещё в затвор ушёл у Богоявленья, а допрежь того келарем был в Даниловом манастыри…
– Как посхимился дядя, коим именем ся назвал?
– вопросил архимандрит, внимательно взглянув на Мишука.
– Именем? Дак… - Мишук слегка смешался.
– Гавриил, должно… Должно так!
– Дак и я знаю, - отмолвил архимандрит степенно, - муж смыслен был и строгого жития. Последнее лето, сказывали, болел, а всё подвиг свой не пременил на иное и скончал живот достойно.
– Вот вишь, родня-то у тя, Федорыч, знатная!
– подхватил боярин.
– Что дядя, что батька! Я-то тово брата не знал, а Фёдора Михалкича знал близко. Батя мой сильно ево любил! Скорбел, как помер Михалкич! Скорбел! Да и сам уж недолго жил после тово… Да, вот! Раньше, позже, а все мы на Москву потянули! Ты как, вовсе из Переславля ушёл?
– Вовсе. И землю продал, и дом.
– Да-а-а… - протянул боярин. И замолк. Его-то родовая вотчина была под Переяславлем. Задумался. Покивал.
– Ну, да… - сказал, словно бы себе самому.
– Докуль Иван Данилыч велико княженье содержит, дотоль и Переслав в московской воле стоит!
– А што, - решился прошать Мишук, - могут и отобрать город, ежели?…
– «Ежели» допустить нельзя!
– весело возразил боярин, рассмеявшись.
– Пото и едем! Все, Федорыч! Отъели, отпили - подымай людей!
Скоро кошмы были свёрнуты, вытерты и уложены котлы и прочий доходный снаряд, и долгий обоз вновь потянул тёмной змеёю по слепящему извиву снегов вверх по Оке, мимо Лопасни, на зимние лесные переволоки в Дебрянску и оттоль вниз по Десне, мимо Чернигова и Вышгорода в далёкий-далёкий Киев.
Задал всё же задачу Михайла Терентьич Мишуку. Вота как? Выходит, ещё и Переяслав могут отобрать у московского князя, коли великого княженья ся лишит? Подумалось так, и стало жалко отцовой и своей родины. Хоть и вырван корень, и порушено всё там, и весь он, со всеми своими, перебрался на Москву, а всё ж: из земли можно вырвать, из сердца не выдерешь - родина! Ну, даст бог, Иван Данилыч великого княженья не отдаст никому. Не отдадим и мы, поможем, чем сможем! Хоша и здесь, в пути! Задальше Мишук уже не думал, далеко было. Это уж забота боярская, не его! Своё дело сполнить исправно - то и добро. Как батька покойный баял: честен будь да верен! Сам-то небось вон: великого боярина окоротил!
– подумалось об отце с лёгкою завистью. Сам Мишук таково-то не дерзнул бы и помыслить.
Засыпанная снегами, в тёмных оснеженных лесах, в белых лентах замерзших рек и ниточках санных дорог, едва прочерченных катышками застывшего навоза, голубая под солнцем, серо-серебряная в сумерках и пугающе холодная тёмною морозною ночью, под высоким мерцанием звёзд, лежала страна. Белою пылью снегов заносит поля и утонувшие в сугробах деревни, курящие седыми струями дыма, розового на заре. Теряясь в лесах, пересекая поля, от погоста к погосту, от города к городу тонкою муравьиной вереницею, исчезающей порою в струях метелей, ползёт по стране санный обоз. И крохотные, в отдалении, кони и сани, и ещё более крохотные, чуть видные, седоки везут с собою, с поминками, дарами и грамотами великого князя владимирского, тяжкий груз тайных замыслов московского властителя Ивана Данилыча Калиты.
Глава 12
У Феогноста, начиная с Жаравы, всё росло и ширилось глухое раздражение: на увёртливого Гедимина (сущего язычника!); на латинских патеров; на всю эту дикую Литву, приобщить которую к истинной православной вере едва ли возможет и он, Феогност; на бессилие и разброд среди христиан православных; на полное произвола и безлепицы самоуправство местных володетелей во всём этом краю, невесть кому подчинённом и неведомо кем управляемом. Ему удалось объединить вновь распавшуюся было митрополию токмо потому, что незадолго до его приезда (и к счастью!) скончался литовский православный митрополит Филофей. Но не успели сего митрополита предать земле, как уже оказалось, что имущество церковное - земли, стада и богатства - разграблено, расхищено неведомо кем, а частью присвоено князем Червонной Руси Любартом - Дмитрием Гедиминовичем. (Таковы здесь крещёные литовские князья!) Феогност твёрдо намерился составить опись пропавшего церковного имущества и требовать возврата. Однако успех сего был явно сомнителен: слишком высоко сидел властный похититель. Восхощет ли злостный язычник, обманно принимавший крещение от латинян, великий князь Гедимин, заставить своего сына воротить добро греческой православной церкви?
Там в Константинополе, откуда его посылали, снабдив твёрдыми инструкциями: возродить престол митрополитов русских в Киеве и не допускать впредь послаблений ни великому князю владимирскому, ни великим князьям литовским, - там явно не ведали и не понимали, что же здесь происходит на деле! И чем они могли помочь ему теперь в его нелёгком подвижничестве, когда новый император, Андроник Третий, как он узнал только что от тайных гонцов, наголову разбит турками при Филокрене и зашатавшийся престол кесарей византийских начинает искать спасения в сближении с католическим Западом?!