Иван Калита
Шрифт:
– Вот ты, како мыслишь, что первее ко благу страны: товаров обращение, множество добра собранного и строгое понуждение каждому или сугубое внимание доброму мастеру в его ремествии, забота о гражанах прежде богатств?
Вопросив так, Иван был уверен, что книгочей поддержит второе и разовьёт что-нибудь о том, что дух превыше бренной плоти, - и ошибся. Тот поднял заботное чело, глянул на князя умно и строго. Помолчал мгновение.
– Прости, княже, я давно думал о сём и не то скажу, что хочешь ты слышать от меня, а иное.
– Он вновь приодержался и, утупив очи, вздохнул и чуть с дрожью и страстью заговорил: - Понуждение вкупе с изобилием товаров иноземных не сотворяют блага стране. Забота о добром мастере угоднее Господу. Но и тут вопросить должно: а сколь тех, кто от щедрот мастера того будет втуне вкушати еству и питие? Благоденствие страны зависит не от серебра, войска и ратного талана - хоть нужны и серебро, и рати, и талан! Не от обилия товаров в анбарах - хоть и надобно обилие! А от того, первое, сколько людей работают и сколько - втуне едят. Сиречь: чем больше работников в народе и чем меньше втуне едящих, тем благоденственнее земля. И второе: от того ещё, насколько люди народа искусны в ремесле своём. Могут и все быти тружающие, но, яко неции дикие лопь и югра и прочая самоядь, у коих токмо охота да олени, - останут всё одно беднее иных языков и не возмогут одержати великой страны. Но, яко в Новгороде Великом, егда кажный прехитр в реместве своём, и кузнечном, и златокузнечном, и шорном, и каменном, и древодели изрядные, и швецы, и лодейники, и иконники, и прочая многая - тогда истинно богата земля, и сильна вельми, и способна к одержанию власти великой! В сём - истина и суть всего.
Иван слушал удивлённо. Когда тот стих, подумал было, промолчав, вернуться к уставу градскому, но не выдержал:
– А как же мыслишь ты тогда сей труд, коим ты днесь заботен, и труд учителя, и воина, и князя, и боярина, что не пашет, и не сеет, и не сбирает в житницы? Стало, чем меньше всех нас, тем лучше для страны?
– Почто ты так, княже!
– с обидою отмолвил книгочей.
– Разве возможна страна без воина, без управителя рачительного, коим боярин себя являет, без мниха, наставника духовного, и без главы - безо князя? Кажный свою лепту вносит и свой труд творит для языка своего! Но и всякий таковой труд такожде может быть успешен или плох сугубо! Воину потребно побеждать на ратях; мниху пристойно беспорочное житие, молитва, пост и знание книжное, паче же всего - совокупление духа божия в себе; боярину - умное береженье и таковое управление, дабы не возроптали и земледелец, и ремесленник, и гость торговый; купцу надлежит везти товар из земли в землю, а не наживатися на нехватке… Тунеядцы суть - кто труда своего не творит: лихоимцы, мздоимцы, лиходеи, судьи неправые, воины трусливые и неумелые, такожде и леностный пахарь и ремественник неискусный - всякий, кто не при деле своём, трутень есть!
Иван вздохнул и тут уже не возразил ничего, только поглядел благодарно. И тот понял немое одобрение князя, зарозовел ликом и, утупив очи, начал честь очередную статью - о сроках, колико потребно ждати на пустом месте градском. «До двадцати лет. Аще ли и тогда владелец не явит себя, отдати надлежит место то другому».
– Сего срока довольно. За двадесяти летов всяко или объявит себя, или уже умрёт, или в ином мести обретёт отчину!
– сказал он. И оба, думая об одном и том же, согласно склонили головы. Работа продолжалась.
Иван мыслил вернуться к «Уставу градскому» и вечером, но не сумел - закрутили дела. Посему был резок и неприлепо (покаял потом) ответствовал игумену о закладке храма. Поостыв, вызвал старшего посельского, с коим надлежало обсудить задуманную Иваном мену сел: Окатьевой слободы под Москвою на княжеское село на Пахре.
– Окатию невыгодно покажет, придать ежели… - осторожно ответствовал посельский. Обсудили, что следует придать. Уже совсем было отпуская посельского, Иван спросил будто бы мимоходом:
– А как, убеглые смерды идут к Твери?
– Правду сказать, идут, князь-батюшка!
– ответствовал тот сокрушённо.
– Осаживаю, конешно, иных…
– Осаживать нельзя, - перебил Иван, - надо добром. Сами бы приходили, как в Тверь!
– А тогда тово, Иван Данилыч, леготу надоть!
– возразил посельский.
– Леготу?
– переспросил Иван.
– Без даней, без кормов, наездов, безо всего - слободу, одним словом. Года на три, а то и на пять… На десять-то тяжеленько… Тогда осядут и у нас!
– На десять и давай!
– примолвил Иван, как о решённом.
– Чегой-то?
– не понял посельский.
– На десять летов, говорю, давай леготу! Пущай, яко во Тверь… Грамоту седни изготовлю!
Отпустив посельского, Иван опять задумался о митрополите. Всё было неясно, неверно, зыбко до сей поры! Землю Феогносту мог дать и Гедимин в Литве, а тогда… И он вновь вздохнул о покойном Петре. Да, был бы жив Пётр! Как тогда ходили к нему с крестником! Крестник нынче стал какой-то бесполезный для дела. Далёкий и словно бы чужой. Или он сам виноват? Где-то не хватило любви, заботы, понимания… А ведь ещё Пётр рёк об Алексии: «Не упусти!» Надо будет вновь потолковать с ним, показать митрополиту, что ли?! Свой ведь, до конца свой! Быть может, когда-нибудь… Ну, да об этом рано и думать! Довольно, ежели на склоне лет станет епископом! [9]
9
Алексий– в миру Елевферий Фёдорович, сын черниговского боярина Фёдора Бяконта, крестник Ивана Калиты, митрополит всея Руси. В ранне.! юности он постригся в московском Богоявленском монастыре, получил сан наместника митрополита, а впоследствии стал митрополитом всея Руси, проявив себя на этом поприще блестящим дипломатом и организатором. Он был одним из образованнейших людей своего времени.
Скончался митрополит Алексий в 1378 г. и был погребён в основанном им Чудовом монастыре в Кремле.
Сын заглянул в покой, спросил с опрятством:
– Матушка заботна, ужинать с нами?
– Сёмушка!
– позвал Иван. Мальчик тотчас, быстро и пылко, приник к плечу родителя. Иван огладил сыновьи кудри, помедлил, примолвил ласково:
– Помолюсь, приду!
Вот уже и день минул. Багряные светы в окно покоя предвещают вечер. Сын! Единая надежда! В жизни всего не успеть. Только ежели сын повторит и продолжит… Дочери не в счёт. Пойдут замуж (и надо отдать их со смыслом). Младшие сыновья, Иван с Андреем, ещё не ясны… Как ему не хватает днесь старшей дочери, Маши, год назад выданной за шестнадцатилетнего ростовского князя Константина! Маши, что помогла ему обадить, улестить и обмануть ростовчан (и купить затем у хана Узбека ярлык на княжение ростовское). Ярлык давал ему право самому собирать ростовскую дань. Константиновы бояре не умели в срок платить ордынского выхода. Он, Иван, сумеет. О, он многое сумеет с этим ярлыком в руках! Маша должна понять! Она так его понимала всегда! Только… Не виноват ли он перед нею? Нет, не виноват! Господи, не виноват я!
Он сгорбился, ощутив опять, как тяжко ему сейчас, сегодня, предстать пред своими домашними.
Глава 4
И вот они сидят своею семьёй. Тут все, кроме Маши: Феотинья - Фотя, по-домашнему; Евдокия - Дуняша, уже невеста (её прочит Иван за ярославского князя Василья Давыдовича - хорошо бы и Ярославль к рукам прибрать!); Федосья. Все дочери ровненькие, тёмно-русые, все красавицы - той неяркой северной красы, что не враз западает в очи, а сперва надо глянуть и раз, и другой, а там уже и засмотришь, и узришь. Хороших девочек родила ему Елена! По другую руку сыновья: наследник Сеня, тринадцатилетний подросток, маленький трёхлетний Иван и Андрейка - этот на руках у кормилицы. Данилушки нет: прибрал Бог, возревновал к имени родителя. Верно, блажен батюшка на небеси, что все, названные его именем, спешат уйти за ним туда, как их маленький Данилушка, как Данило Протасьич, старший сынок старого тысяцкого. Иван хотел было и ещё одного сына назвать в честь отца, да побоялся. Через господню волю лучше не дерзать!
Елена с последних родов сильно похужела: всё ещё не оправилась от болей, потуск взор, не стало многих зубов. Иван с беспокойством глядит на неё, на то, как она привычно строго хлопочет, поправляя детей, чтоб не роняли гречневую кашу на стол, и приказывая слугам, и странная мысль приходит ему на ум: а счастлива ли Елена, ставши великой княгинею? Вот как горько порою складывает она губы, как, озирая стол, проминует глазами его, супруга своего. Но Иван молчит. Сыну степенно рассказывает о послезавтрашнем торжестве. Говорит подробно объясняя, кто где должен стоять, что надлежит содеять ему, князю, и что - отцу архимандриту. Сема слушает, старательно запоминая.
– Батя! А в таком дели должон митрополит благословляти?
– Должон, сынок! Вот был бы Пётр живой, он бы освятил уж, и с радостью освятил сей храм!
Понимает уже сын надобность в церемониях и в уставном житии. Это добро! Княжич должен расти в законе. Лучше излишняя строгость, чем, как у иных, своевольное буйство. Буйному горько придёт потом, когда почует окорот и в делах и в правах: и великий князь не всесилен в дому своём! Князь должен быть примером, главой, сам - яко закон пред прочими. Расти, Семён! Твой батька во младости голоса ни разу не возвысил, был тише воды, ниже травы пред братом Юрием, а - правил Москвой! Криком да буйством города не возьмёшь!