Иван Калита
Шрифт:
Немец был невысок, но плотен. Поклонился с достоинством, не роняя себя, по-журавлиному отступив назад и взмахнувши плоскою немецкой шапкой с пером заморским. Иван сел. Уставно, по чину, уселись бояре. Слуги внесли горячую мясную уху, разлили мёд. Иван, по своему обычаю, потянулся сперва к блюду с мочёными яблоками. Немец, не трогая вилки, орудовал ножом, рвал и грыз мясо, крупно глотая. Свои бояре не отставали от иноземного гостя, и за столом на время установилась сосредоточенная тишина. Иван вкушал мало, больше наблюдал за гостем. Тот, наконец, откинулся на лавке (уже подавали кашу и кисель), многословно благодарствуя великого князя владимирского. «Сейчас начнёт обиняком просить
Немцу отвечали свои бояре. Постепенно завязался разговор. Слегка захмелевший немец вздумал поучать русичей (он добре знал русскую молвь и почти не ошибался в словах). Бояре горячились. Иван слушал с любопытством. Послы иноземные были ещё внове для него, и он тщился понять, что же самое главное в этом зарубежном госте? Что кроется за шелухою слов, за цветистыми и высокоумными славословиями великому русскому князю? Гордость он уже понял. Понял и скрытое небрежение и небрежению тому усмехнулся про себя, не дрогнув и не изменясь лицом. Прав Бяконт, прав! На Волгу пускать их не след!
Посол меж тем расхваливал ихние немецкие товары, высокопарно изрекал о законе имперском, о том, что только сильный и владетельный повелитель (тут он поклонился Ивану) возможет заставить всех горожан и чёрных людей хорошо работать и не лениться («Добро роботати и не ленити себя», - сказал он.), тако же, как это у них, в земле немецкой.
О том, что творилось в немецкой земле, бояре были, однако, наслышаны хорошо и почали возражать гостю. Иван мягко, мановением руки, утишил поднявшуюся было прю и, впервые разомкнув уста, молвил послу:
– Со скорбью можем сказать, что иноземный гость изрёк правду. В наших землях не всюду спокойно, и проезд купцам зело труден там, где кончается волость Московская! А посему лепше вам товары свои обменивать на Москве!
Немец растерянно уставился на Ивана, с опозданием поняв, что разговор поворотил в сторону, выгодную русичам, а не ему. Но великий князь уже склонил голову, отпуская иноземца, и тому пришлось, опять с поклонами и хвалами, покинуть палату.
Иван, усмехнувшись одними глазами, оборотил лицо к сердито взъерошенному Сорокоуму:
– Мыслишь, не прав немец сей?
Старый боярин тотчас взорвался опять, пристукнув посохом, словно всё ещё споря с немцем, и сердито глядя чуть мимо Ивановых внимательных глаз:
– Заставить хорошо работать плохого работника нельзя! Ты мастера удоволь! Доброму мастеру дай леготу для работы!
– Тогда и плохой потянет учитися мастерству!
– спокойно поддержал Сорокоума доныне молчавший Василий Протасьич. Сорокоум кинул глазами в сторону молодого тысяцкого, задышался, мотнул головой, неотступно примолвил:
– Посему! Преже люди, потом товар! Не о том, что получить, хоть и из тех земель заморских, а о том, чтобы мастер в нашей земле был ублаготворён и ревновал о деле своём, - вот о чём должна быть главная дума княжая! У нас почни прижимать, стойно тому, как в немецких землях ихних, и все по лесам разбежат, и всё княжество запустеет! Альбо запьют, али в разбой кинутси, а уж коли друг друга грабить учнём, тут и конец Руси Великой!
Сорокоум говорил дело. Ивану и самому не по нраву пришлась немецкая выхвала. По своей многолетней работе на Юрия довольно познал он, что значит плохой работник и что значит хороший на месте своём. Плохого, и верно, ничем не заставишь работать. Не заможет!
«Мастеру - леготу, земле - тишину и закон праведный», - продолжил Калита мысленно речь боярина. Он давно уже умопостигал сие, ещё при митрополите Петре, когда они вместе переводили и правили уставы, соединяли «Мерило праведное» с византийским «Номоканоном» и составляли книгу «Власфимию», противу еретиков и хулителей церкви направленную. То понял, что никому не надобны скачки и премены, никто не жаждет крушить и ломать - разве голь перекатная в чаянии скорой и недолгой наживы. А надобна всем тружающим - такожде, как греку Феогносту каменная храмовая твёрдость, - твёрдая вера в устои, в незыблемость власти и всего, что покрывает и защищает власть: добра, скота, лопоти, привычных навычаев и обихода, всего, что от дедов и прадедов нерушимо и извечно. Надобна вера в прочность бытия! Смерд ли поставит избу на росчисти, купец ли обзаведётся хоромами на Москве, боярин ли измыслит двор с повалушею - у каждого и любого должна быть надежда на то, что, когда угаснут силы, никто не выгонит и не выбьет его вон из двора, никто не сгонит с земли, не зазрит и не обидит, никто не велит переделывать наново, а так вот - в этом дому, хоромах, терему ли - и умереть позволят ему в чести и покое, и детям чтобы оставить цело и непорушено, и быти спокойну и за детей, и за внуков и правнуков. И в том, быть может, самая великая и главная сила власти, что она каждому даёт уверенность в завтрашнем дне. А вот в чём величайшая печаль и беда власти вышней, что сам-то он, Иван, ныне, став главою Руси, менее всех прочих граждан своих уверен в дне грядущем!
Всё могут. Могут и в Орде уморить. Могут и здесь восстать противу. Сейчас в его руках великий стол. А потом? Все они равны, и тот же суздальский князь равен ему, Ивану! А уж тверской и подавно! Что важнейшее должен содеять он, ото всех отличное, дабы передолить - навсегда, насовсем!
– и Тверь, и Суздаль, и Новгород, и прочие грады и веси русстии… Что?
Да, разумеется, совокупить землю! И - не войной. Не разоряя. И - чтобы тянули к Москве, а не к иным княжествам. Стало, он прав, что шлёт Мину с Кочевой в Ростов за неукоснительной данью! Иначе - с чего же брать! Зорить Москву нельзя!
Строго подумал так и вдруг невольно прикрыл глаза, такою резкою болью прошло воспоминание: узкая Машина рука, прохлада её слегка потной ладошки на его заботном челе… И увидел её всю, и словно нежною болью овеяло сердце: Маша, любимая дочь, нынешняя княгиня ростовская, и Мина с Кочевой. Серебро. Проклятое серебро для проклятой Орды!
Нет, он прав, всё равно прав! Иначе бы не было такой боли и такой нежности в сердце. Он никого не обманул. Он просто не может иначе!
Глава 3
Бояре ушли. Слуги начали прибирать со столов. Иван, помедлив, вышел из покоя. Его ждали дела, и он, даже думая о Маше, не имел права медлить сейчас. Мина ждал.
– Серебра много в домах боярских, у горожан в скрынях. Пущай с жонок колтки и чепи сымают!
– Иван, вперяя взор в преданные глаза Мины, знал сейчас, что похож на брата Юрия и ещё, быть может, на тот жестокий Спасов лик, но, и зная, не смягчил ни взора, ни слов. За ярлык ростовский было дано столько, что даже и Юрий не вдруг решился бы на такое. А взять надо было вдвое. И пущай Мина с Кочевой это поймут, пущай деют с насилием великим, но соберут ростовскую дань! Этот его замысел не должен пропасть. Иначе - не стоять великому княжению. И это было первое, чего не мог, на что не решался Михайло Тверской. А он, Иван, «тихий и скромный», - решился. Пускай его заклеймят, яко татя, но он сим серебром соберёт воедино Русь! И пусть чёрный народ тянет к Москве!