Иван, Кощеев сын
Шрифт:
— Ты сначала найди моего дружка, — говорит Горшеня.
— Найду, — усмехается отец Панкраций, — сейчас же и найду. Чего уж проще!
И хлопнул три раза в ладоши. На этот его сигнал дверь отворилась и вошёл в камеру низенький человек монгольской внешности с большой собакой овчарьей масти. Ростом они вровень — тот человек и его собака. Инквизитор указал жестами на Горшеню — человек раболепно поклонился и собаку с поводка спустил. Собака огрызнулась и бросилась на Горшеню — упёрлась в его грудь лапами, обнюхивать принялась. Горшеня сначала подумал, что конец ему пришёл,
Вышли хозяин с собакой из камеры — приказ инквизиторский исполнять отправились. Горшеня губы покусывает, а отец Панкраций всё больше на его товарищеские чувства напирает, психологическим измором берёт, запугивает гробовым спокойствием.
— Ну вот, — говорит, — Мурзафа след взял, а когда Мурзафа след берёт — считай, дело сделано. К утру всех твоих дружков пощёлкаем, как шитиков. Но если ты мне помочь согласишься кое в чём, то мы их, так и быть, оставим в живых. Тебя — казним, а их оставим. Такой расклад!
— Вы сначала блоху споймайте, — говорит Горшеня, глядя, как капрал саблей своей углы ковыряет, на карачках по всей пыточной ползает.
Инквизитор тоже на вояку посмотрел, взглядом его в жгут скрутил — всю игру ему этот олух портит! Тот хозяйский взгляд на себе поймал, шубуршание своё прекратил.
— Виноват… — шепчет командным голосом.
— Пошёл вон! — говорит ему отец Панкраций.
Дождался, пока тот из камеры выпятится, и продолжает разговор.
— Давай, мужик, по порядку пойдём, может, к чему и вырулим. Ну-ка сказывай, как смерть свою инсценировал и от законной казни чуть было не ушёл?
— Как так — инсп… инспенировал?! — ошарашился Горшеня. — Смерть моя самая настоящая была, без притворств. Приключилась она со мною на самом деле, а уж потом я от нее избавился, посредством, так сказать, чуда.
— Чудо у нас в государстве к мужику не допускается, — говорит инквизитор. — Не положено вам, чумазым, его касаться. На чудо надо особые права иметь, которые мы, святая инквизиция, выдаём. А без нас эти права только его величество король может взять, да и то с нашего высочайшего ведома и согласия. Поэтому получается, что ты, мужик, либо лжёшь, либо чужое взял!
— Странное, однако, королевство у вас, — удивляется Горшеня. — На словах — так ничего в ём нетути, а на деле — можно кое-что найти, если поискать хорошенечко. Я во многих царствах бывал, многие на свете места излазил пешком и по-пластунски — и чудо мне везде встречалось. Я без чуда того до своего демобилизационного возраста не дожил бы, точно говорю. Да вот недавнее моё прошлое взять: в Лесном царстве чудес достаточно, и запрета на них никто пока не накладывал. Ещё в одном царстве гостевал давеча — так там чудеса по всему помещению летают, будто мухи, и ничего. Только у вас с чудом плохо — перебои какие-то. Вы бы как-то наладили б, что ли…
— Это в каком это царстве ты
— Да так, в одном царстве. Названия у него нетути, а адрес я запамятовал. Вроде далеко оно, а из твоих подвалов до него рукой подать. Да ты не беспокойся, ты в ём обязательно побываешь, своими глазами увидишь то диковинное царство.
— Отставить! — кричит отец Панкраций. — Здесь загадками говорить запрещается! Здесь загадки я загадываю, а ты только отгадками отвечать должен!
— Прости, твоя затемнённость, — извиняется Горшеня с лукавинкой, — отныне только отгадками отвечать буду. Выкладывай свои задачки.
Обрадовался инквизитор, стал ладони невидимые под развесистыми рукавами потирать.
— Ага! — говорит. — Значит, осознал кое-что? Значит, будем договариваться?
— Дык попробуем, — щерится Горшеня — Только договор — дело ответственное, а я даже предмету того договора не знаю.
— А предмет договора самый простой, — объясняет отец Панкраций, — жизнь — тот предмет. О жизнях договариваться будем, ими и обменяемся, коль договоримся. Я тебе — одну жизнь, ты мне — другую.
Посмотрел Горшеня на отца Панкрация с жалостью.
— Странный, — говорит, — ты человек, ваша затемнённость! Неужто и впрямь себя боженькиным кумом считаешь, людскими жизнями, как камешками, обмениваешься? Не надорвёшь пузо-то своё от эдаких забот?
— Ты мне не дерзи, — угрожает инквизитор, — я с дерзкими разговаривать умею, я к ним переводчика приглашаю, толмача — немого Заглотушу. Не видел такого? Если хочешь, приглашу, он тебе пару фраз переведёт — с моего языка на твои почки!
— Ладно грозиться-то… — крутит Горшеня. — Сперва объясни, в чём задача моя заключается. Нешто мы без толмачей друг друга понять не сможем?
— А задачка простенькая, — мягчает отец Панкраций, — для первого класса задачка. Всего ничего от тебя требуется: войти к его величеству в покои да и зарезать его.
Горшеня аж крякнул.
— Да ты что, твоё затемнение!? Совсем с ума сверзнулся, шуруп левосторонний съел?
— Ты не бойся, — успокаивает его инквизитор, самый задушевно-доверительный тон свой из закромов вынимает. — Всё чин по чину организуем, все условия создадим, прикроем со всех флангов. Тебе только самоё лёгкое оставим: ножичком ткнул — и отвалил. И местечко тебе покажем, куда тыкать, и тренировку с тобой бесплатную проведём. Дело выгодное!
Горшеня языком цокает, отвечать не торопится — резину тянет. Да и что отвечать-то? Тут не до ответов, тут одни вопросы рождаются.
— А ведь это того самого… грех…
— Грех мы замолим, — божится отец Панкраций. — Считай, уже замолили. Грехи — они по моему департаменту проходят, так что и об этом не беспокойся.
Замолчал Горшеня. Смотрит на отца Панкрация с таким гадким умилением, с такой беспросветной укоризной, что у того даже в носу защекотало. Поневидимел он до кончиков пальцев и тут же на себя разозлился за такую трусость и слабоволие — с серым мужиком договориться не может, на какой-то ножевой тык его спровоцировать! Разозлился-то на себя, а вымещать-то злобу на Горшене стал.