Иван, Кощеев сын
Шрифт:
Закончил Горшеня свою речь программную, огляделся. Эх, жаль, никто его не слышит — так красиво сказал! И главное — сам себя полностью убедил, даже душа заёкала и голова прояснилась.
— Да не есть ли, — выдаёт тюремный оратор заключительный пассаж, — сама природа, сама земля наша, сама человечья и всякая иная жизнь — самые чудесные чудеса на свете!? А вы, господа никвизиторы, на них — с прибором! Э-эх…
Погрозил пальцем невидимым своим неприятелям и уселся за стол: рукава засучил, к жилету подобрался, себя наставляет:
— Вспоминай, Горшеня —
И принялся Горшеня за работу — нашёл узелок, потянул хвостик, выудил красную шерстяную нить, и стал клубочек в его умных руках сам в себя сматываться, круглой плотью своею обрастать, окукливаться.
— Прости, Надя, — говорит Горшеня, — придётся мне твой подарок в оборот пустить, всю работу твою восвояси распатронить.
33. Мурзафа берёт след
Отец Панкраций, как только от Горшени ушёл, велел себе седлать коня, решил самолично во главе погони скакать. И верно — когда речь о захвате престола идёт, на сподвижников надежды мало. Помощник Парфирус в седло его подсадил и допытывается самым потаённым шёпотом:
— С королём-то бывшим что делать прикажете, ваше святейшество?
— Ничего пока не делайте, — приказывает отец Панкраций. — До утра он — король, существо неприкосновенное. А с рассветом видно будет.
Только приготовился коня пришпорить, как ему ещё об одном просителе докладывают:
— Ваше святейшество, к вам гонец из общежития бывших рудокопов! Инвалиды, говорит, чудят, беспокойство учиняют!
Осерчал отец Панкраций.
— Только инвалидов, — говорит, — сейчас и не хватало!
Смотрит — и правда: семенит к нему условно-строевым шагом прапорщик из охранного дворцового батальона. Отец Панкраций коня развернул, махнул просителю, чтобы скорее к делу приступал, без предисловий.
— Инвалиды бузят, ваше святейшество! — еще не добежав, докладывает прапорщик. — Мы им медальки, как велено было, выдали, а они, неблагодарные, теми медальками в нас пуляются! Раскрутят за планку и — шварк! Да так прицельно бьют, паразиты! А медальки тяжёлые, оловянные — больно до ужасти! Вона какие!
И как бы в подтверждение своего доклада отцепил ладонь от своего широкого лба и показывает отцу Панкрацию некий узорный фиолетовый отпечаток в круглой рамке.
— Это что за страсть? — спрашивает инквизитор.
— Это, ваше святейшество, — докладывает прапорщик, — его величества короля нашего Фомиана официальная страсть — Свёклаида Прекрасная! Получается, что это есть не просто фингал, а королевской невесты камейный профиль!
— Тьфу ты! — отмахивается от дурака отец Панкраций. —
— По ей самой, по писанной, и действуем, ваше святейшество! — не отцепляется прапорщик. — Только та инструкция для нас полной непоправимой ерундой оборачивается!
— Как так?
— А вот как, ваше святейшество. Мы, стало быть, тех солдат, которых сильно медальками покалечило, оформляем соответственным образом, со службы их по инвалидности списываем, погоны снимаем и к тем, к прежним инвалидам, в тыл, в общежитие, то есть, рудокопское, отправляем на пополнение. А они оттуда этими же медальками, которыми их до инвалидности довели, в нас же опять пуляются! И чем меньше боеспособных голов в нашем доблестном войске становится, тем больше их войско пополняется!
— Что за дурость! — возмущается выдающийся инквизитор.
— Никак нет! — рапортует прапорщик. — Это всё по инструкции дурость!
— Тьфу! — опять плюётся отец Панкраций.
Конь инквизиторский тот плевок на свой счёт принял и хотел было уже припустить, но всадник снова его придержал и рявкает на прапорщика сквозь зубы:
— Почему ко мне с этой дуростью обращаетесь?!
Прапорщик ноги сдвинул, руками развёл, блеснул фингалом.
— Виноват, ваше святейшество, по инструкции, опять же! Всё прочее начальство в недоступности, — говорит. — Король Фомиан не принимают, сказывают, в отпуске он. Господин министр по бюллетеню отсутствовать изволют. Вы, ваше святейшество, в настоящий момент есть первое вменяемое лицо в государстве. На вас и уповаем со всеми дуростями! Не взыщите!
Приятно стало отцу Панкрацию от таких солдатских слов, аж защекотало возле копчика. От этой приятности размягчился немного выдающийся инквизитор, даже видимость местами проступила.
— Так как нам поступить? — не унимается проситель. — Отступить или наступить?
Тут помощник Парфирус, который при разговоре присутствовал, инквизиторского коня под уздцы взял и начальнику своему шепчет:
— А что, ваше святейшество, если нам для инвалидов амнистию объявить? Пусть, мол, в добровольном порядке медальки свои сдадут и в списках отметятся. Кто не отметится — тех в расход. Это нам выгода сплошная: склоним инвалидов на свою сторону…
Задумался отец Панкраций. Не нравится ему всё это. Что-то ему боязно стало от такой своей первостепенной государственной амбиции. «Может, — думает, — я вообще этот захват власти зря задумал, поторопился. Вот стану королём, а ко мне всякий дурак с такими вот дуростями лезть будет — всё за всех решай! А выше-то никого нет, и на кого тогда те проблемы спихивать?! Может, лучше этого пьянчужку отчима Кондрация в короли пропихнуть, а самому из-за трона им, безвольным, руководить?» Только мысль такую допустил, как тут же сам себя одёрнул — нет! Ни в коем случае! Слишком много уже сделано, чтобы на полном ходу спрыгивать! Теперь только одна дорога у него — в самые главные короли; всё меньшее — проигрыш с необратимыми последствиями.