Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
Но вот блаженный перестал жевать, крошки с бородёнки смахнул, долго смотрел куда-то вдаль. Наконец прогнусавил:
– Боярыня-матушка, вижу перекати-поле и лес дальний… Вон, вон тебя зрю. Огонь зрю за твоей спинушкой. Ох, как жжёт! Отчего бы, матушка? Ой-ой, полыхает! Сгоришь ты, боярыня! Погаси пламя в сердце своём!..
Отшатнулась в страхе Борецкая от блаженного, руками замахала:
– Окстись, Михайло, ужели иного не зришь? Я ль тебе добра не желала, у Бога для тебя добра не просила?
– Зрю, зрю, матушка. Вон, вон палач в красной рубахе появился. Секиру несёт… На дыбу тебя волокут. Люди лихие вокруг тебя, боярыня, пляшут. Рыла-то у них, рыла. И смеются. Чему радуются?
– Тьфу, - сплюнула Марфа и, круто поворотившись, зашагала к воротам.
Выйдя из монастыря, с сожалением подумала: к чему возок отпустила?
Всю обратную дорогу, пока по ополью плелась, блаженного бранила. Надеялась доброе от него услышать, ан тот в душу мятущуюся наплевал, стервец.
Случалось, Иван Третий неделями не появлялся на исповеди, и тогда духовник, митрополит Филипп, сам приходил к нему.
Вот и в этот день митрополит Филипп, бледный, с запавшими щеками, поросшими белёсой бородой, выйдя из государевых покоев, столкнулся с молодым великим князем Иваном.
– Сын мой, в прошлый раз ты спросил меня, в чём суть истины в проповедях Иосифа и Нила. Так вот я призвал их, чтоб убедиться, нет ли в их словах ереси жидовствующих. Приди и ты, великий князь, послушаешь этих проповедников…
Иван появился во дворце митрополита в Кремле в тот час, когда в палате уже восседали архиепископ Макарий, священник Успенского собора, протоиерей церкви на Арбате отец Виктор и архимандрит Чудовского монастыря Николай.
Вошёл митрополит, умостился в кресле, и вскоре впустили виновников дня. Иосиф и Нил обменялись недобрыми взглядами. Митрополит прочитал молитву и тут же спросил:
– В чём суть проповедей ваших, святые старцы, и нет ли в них ереси жидовствующих? Ответить, Иосиф.
Настоятель Волоколамского монастыря, в чёрной шёлковой рясе и бархатном клобуке, низко склонился:
– Владыка, проповедник Нил Сорский против Господа восстаёт, люд смущает, учеников поучает не трудом жить, молитвами.
– Верны ли эти слова, преподобный Нил?
– строго спросил Филипп.
Иван напрягся, хотел услышать ответ Сорского. А тот стоял в поношенной монашеской рясе и таком же выцветшем клобуке, дерзко глядел на своего духовного противника и на вопрос митрополита ответил смело:
– Ужели братия монастыря Волоколамского от трудов своих живёт и кормится? Как тот птенец с раскрытым зевом ждёт возвращения родителей своих с зёрнышком или червяком, так и чернецы твои, Иосиф, не в молитвах пребывают, а в выжидании подношений и вкладов в обитель. Иосиф возвысил голос:
– К лености взываешь, Нил Сорский, и все твои старцы заволжские, какие по скитам селятся. Восстаёте вы на учение Господа, потому как проповедуете не труд, а истязание плоти. Денно и нощно в молитвах проводить, еду и подаяния отвергать - не есть ли это истощение плоти?
– Плоть суть греховное. Укрощайте её!
Поднялся молодой князь Иван, не стал ждать конца диспута, тихо покинул митрополичьи покои. У дверей его дожидался Санька. Ни словом не обмолвясь, вышли из дворца. И только тогда Санька голову повернул, спросил:
– Что же ты, князь Иван, не дослушал перебранку старцев?
Иван рукой махнул:
– Хитросплетения словесные в устах их, Александр, сын Гаврилы. Пустые речи и обвинения бездоказательные. Пусть их рассудит митрополит Филипп с первосвятителями.
Глава 8
Известие о смерти жены, великой княгини, застала государя в дороге. Была глухая полночь. Иван Васильевич гнал коня от самой Коломны. Всё шептал:
– Что же ты, родная? Просил, не уходи! Не отставая, мчались окружные дворяне…
По ночным улицам Москвы неслись, топча бросавшихся под ноги собак. Редкие прохожие жались к плетням и заборам…
Нагнетая тоску и печаль, неторопливо и мерно звонили колокола. Скончалась великая княгиня Мария Борисовна, жена государя Ивана Третьего и мать молодого великого князя Ивана.
В дворцовых покоях князей московских всю ночь горели свечи и плошки. Бесшумными тенями скользили слуги и дворня.
До утра государь просидел у гроба жены. Всё вспоминал и вспоминал, как его, семилетнего, отец, великий князь Василий Тёмный, и тверской князь Борис обручили с такой же, как и он, малолетней княжной Марией, как прожили пятнадцать лет вместе, растили сына Ивана.
Сжимало грудь, но глаза были сухие. Хотелось крикнуть: «Марьюшка, как же я теперь?»
А молодой великий князь Иван, закрывшись в опочивальне, с горечью думал, что отныне мать не окликнет его по-доброму, как в прежние лета. Но когда же они, эти лета, улетели и как быстро он от юности перешёл в пору возмужания? Верно, это началось с того дня, когда отец послал его, великого князя, с дьяком Фёдором в Новгород? И тогда, в первый раз, и во вторую поездку в Новгород не выполнил он наказ государя, и теперь, возможно, предстоит воевать с новгородцами. Добром они Москве не подчинятся…
Вспомнились укрепления новгородские, стены и башни каменные. Ужели осадой брать? Сколько же ратников поляжет! Подкопы надобно рыть, порохового зелья много потребуется. Для того пушкарный двор наряжен, днём и ночью работный люд трудится, молоты ухают.
Пришёл Санька, княжеский стремянный, молча остановился у двери.
– Садись, Александр. Думаю, что войной на Новгород придётся идти.
Санька оторопел: он мыслил, что Иван удручён смертью матери, а тот о войне с Новгородом думает. Вздохнул с облегчением: