Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
В последние годы в Москве начали селиться многие иностранцы: ювелиры, монетчики, аптекари, торговый люд. Иван Третий не только привечал чужеземцев, но и покровительствовал им.
Минуя дворцовые приказы, сани вкатили на соборную площадь Кремля и остановились перед великокняжеским дворцом.
Откинув полог, Иван Молодой легко взбежал по высоким ступеням красного крыльца и в просторных сенях очутился в объятиях пухлой старой и доброй кормилицы, боярыни Василисы. Ласково приговаривая, она долго не отпускала его.
Наконец освободившись
Иван Третий ожидал сына в малой палате. Он сидел в кресле задумавшись, но его взгляд был направлен в сторону открывшейся двери. Иван Молодой вошёл, остановился у кресла и низко поклонился:
– Здрав будь, государь!
Иван Васильевич встал, обнял сына и, указав на стоявшее поодаль кресло, сказал:
– Садись.
Прежде чем заговорить, прошёлся по палате.
– Ты, великий князь Иван, верно, думаешь, зачем позвал я тебя от войска? Не так ли?
– Истинно, государь, это заботило меня.
– Вот, великий князь Иван. Когда наши рати, судовая и московская, сошлись в Нижнем Новгороде и стали тревожить Казань, к нам в Москву приезжала ханша Гульнара с ханским ярлыком и просила меня и думных бояр не воевать Казань. И мы её слёзные увещевания уважили. Тогда и посчитал я, что пребывание твоё в войске князя Даниила Ярославского излишне.
На другое утро, ещё не оттрапезовав, молодой князь отправился к старой княгине. Шёл, торопился: полгода минуло, как в последний раз бывал у неё.
Открыл полукруглую дверь и, пригнувшись под притолокой, вступил в опочивальню. Мрак, оконца занавешены плотными тканями, и лишь горит свеча в серебряном поставце, выхватывая из темноты сидящую в креслице старуху.
Опустился князь Иван на колени, поцеловал набрякшую руку. И только тогда поднял глаза. Бабушка была такой же, будто и время её не брало. Старая княгиня подобрела:
– А, Ванятка, воротился! Слыхала, слыхала о твоём приезде. С отцом встречался? Бери скамеечку, садись да сказывай, что повоевал и какие земли повидал?
И глянула на внука хитро. А потом долго слушала его повествование, как вели ратников с князем Даниилом Ярославским на Вологду, как пережидали там метель и как ходили на Великий Устюг и к вятичам.
Старая княгиня лишь головой покачивала. Затем положила руку на голову внука, поерошила волосы:
– Они-то у тебя, Ванятка, мяконькие, не такие, как у отца. У того волосы жёсткие. Ты материнские взял. Однако не бери характер тверичанки, бери отцовский, твёрдый.
Пожевала тонкими губами, усмехнулась. Потом вдруг изменила тон, заговорила сурово:
– Ты, Ванятка, отца, государя, во всём слушайся, он тебя уму-разуму поучает, добру наставляет. Поди, на свой удел Московский готовит после себя. Да о чём я сказываю - не на Московский удел, а всей землёй русской владеть…
Выйдя из опочивальни старой княгини, князь Иван едва не сшиб Глашу, комнатную девицу, которая доглядывала за покойной великой княгиней
Зарделась Глаша, ойкнула:
– Вот уж не ждала, княжич! Повзрослел, мужик, истый мужик, что лицом, что телом. Даже бородка пробивается.- Приблизилась, грудью напёрла, дышит в лицо: - Хошь, приду к тебе вечерочком? Примешь?
– И рассмеялась.
Князь Иван игру принял:
– Не испугаешься? Коли так, приходи.
– Ну, жди. И убежала. А у великого князя Ивана Молодого сладко забилось в груди. Олесю вспомнил, но лицо её лик Глаши затмил.
Глава 14
На лево- и правобережье Москвы-реки надвинулась иссиня-чёрная туча. Рванул ветер, завихрил, поднял не скованную льдом воду, сорвал местами плохо уложенную солому на крышах изб и утих разом, будто и не дул. Потом налетели снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной, в двух шагах человека не видно.
А в соборе пахло ладаном, свет неяркий. Прихожан мало: день непраздничный. Но службу правит митрополит Филипп.
Перед святыми образами горели свечи. Какими художниками эти иконы писаны? Своими ли, пришлыми с горы Афонской? Строгими очами глядят они на прихожан, сурово судят жизнь человеческую. Для Всевышнего все люди равны, и нет для него великого человека и малого, имущего или черни. Каждого Бог судит по делам его и поступкам…
Крестится молодой князь Иван, отбивает поклоны. Грехи замаливает. А в чём они, ему ли знать? Убивал? Нет! Прелюбодействовал? Да! Но то естество человека, его влечение, его грех извечный. И так ли уж велик он, коли от него удовольствие обоюдное…
Нет, не чувствует он, князь Иван Молодой, вины своей. Молится и благодарит Всевышнего, что послал ему Олесю, что есть такая Глаша, какая сулит явиться. Благодарит, что кровь горячит его и как он ждёт их, этих посланниц Всевышнего. Прости их, Господи, и его, князя, прости…
Отслужив службу, митрополит Филипп неслышно подошёл к князю Ивану, прервав его молитву:
– Сын мой, зрю я старания твои. В молитве грех земной отмаливаешь… Проводи меня, сыне…
Когда они вышли из собора, ненастье унялось и снег прекратился.
Они шли до митрополичьих палат, и говорил только владыка, молодой князь слушал внимательно. О жизни мирской вёл речь Филипп, о суете сует, какая нередко губит человека. Но вот владыка о главном речь повёл:
– Сын мой, гоже ли великому князю, государю в одиночестве пребывать? В его ли годах? Поразмысли, сыне. Не доведи Бог до поступков греховных. О том я государя просил, пора в палаты дворцовые великую княгиню ввести…
В тот вечер был меж ними разговор серьёзный, хоть и короткий. Случился он после трапезы. Едва слуги убрали со стола и вытерли столешницу, как Иван Третий остановил намерившегося уйти сына: