Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Гордин Руфин Руфинович

— И что сказывает?

— Наливается соками нутряными, растет. А кто по моим следам ходит, кто доносчик?

— Да так, человек один, — замялся царь Иван.

— Нет, государь батюшка, ты мне его представь. Статочное ли дело, коль прислужник за государыней шпионит.

— Ты не серчай, Парашенька, я ничего. Ходи себе к бабке, а человека сего, что мне донес, я сам накажу.

— Нет, ты, государь, мне его выдай головою, — картинно настаивала царица.

А Иван только сокрушенно вздыхал и морщился. Он был незлобив, царь Иван, и никого не осуждал. Мысль

о том, что ему нужно кого-то наказывать, а тем паче головою выдавать, была ему тяжка. Он стал просить не принуждать его, царица нарочито упрямилась, но, наконец, видя, как ее государь расстроен, уступила.

— Но беспременно его накажи да напрочь отвадь от такового шпионства, — сказала она напоследок.

— Ну вот, ну вот, Парашенька, мы и сладились, — умиротворенно заключил царь Иван. — Ты ведь у меня добрая.

У Прасковьи камень с души свалился. Не умела она прежде ценить незлобивость и простоту своего царственного супруга, а вот случай этот помог ей словно бы прозреть. И поняла она: за ним ей ничего не страшно, все наветы он от себя оттолкнет, ибо не его это дело — карать, как, впрочем, и царствовать. Не по Ивану шапка Мономаха! Не по Ивану Пятому.

Успокоилась царица, мир и благодать воцарились в ее душе. Должность начальника Постельного приказа, управлявшего всем хозяйством царицы, исправлял родной братец: ее Вася — Василий Федорович Салтыков. В приказе этом был еще дьяк, ведавший всею письменною частью, всем делопутством. Он же был и секретарем Прасковьи и сочинял под ее подсказку все письма, ибо братец Вася был не силен в письме, как и она сама. Но вот после неприятного разговора с царем она поручила брату Васеньке — округ нее все Васи, — выследить царского окольничего Фомку да прибить его хорошенько.

— Всенепременно, государыня сестрица, — с готовностью отвечал брат, он же дворецкий. — Таковая служба мне по нраву. А что он тебе?

Прасковья было заколебалась, говорить или нет. Но ведь брат родной!

— Вздумал шпионить за мной и докладывать государю батюшке.

— Ишь, негодяй! Ну я его отважу!

Со всех сторон оборонилась царица. И повеселела. И всяко ободряла своего Васеньку, делала ему дорогие презенты, золотые безделки, осыпанные драгоценными каменьями, да и отписала ему деревеньки незахудалые, да и батюшка Васин одаривал сына поместьями и деньгами. Так что был он богат и ухожен, как подобает царицыну любовнику.

Но были у него и ненавистники. Главный — Тимофей Архипыч, свихнувшийся подьячий, коего, однако, Прасковья и ее наперсница Настасья Нарышкина почитали как пророка и святого. Он к обоим Васям, любимцам царицы, относился враждебно, впрочем, как и они к нему. Все челядинцы и гости его почитали и пророчества его принимали на веру, а Васи — Юшков и Татищев — пренебрегали и, главное, к руке не подходили.

— Шалопуты, — ругался он, — никому не поклоняются, в Бога нашего не верют, жирно едят, мягко спят. Вижу над ними тень нечистого. Парит, когти выпустил, ровно коршун. Закогтит, беспременно закогтит.

— Ах, страсти-то какие! — ужасалась Прасковья. — Нет, Тимофей Архипыч,

ты уж будь любезен, отвадь сего нечистого. Оба эти вьюноши мне дороги. А то, что они к руке твоей не подходят, это от молодости. Веры в них маловато.

— То-то, матушка царица, не маловато, а вовсе нету веры. Коли они такого человека, как я, не хотят уважить, стало быть, они нечистой силе этой любезны. Как можно меня не уважать! — восклицал он, бия себя в грудь. — Нешто не видят они над моею главой сияние света. Нешто не слышат они вещие пророчества мои? Знатные люди, бояры да дворяны, мне внимают, а сии сопляки почитать не хотят. Антихрист крылами над ними машет, да.

— Смилуйся, Тимофей Архипыч, я тебе ручку поцелую, только ослобони ты их, Христа ради.

— Вот! Государыня царица мне ручку целует! — торжественно восклицал он. — Зрите, шалопуты, яко государыня не брезгует. За то уважу я тебя, Парасковеюшка, прогоню нечистого. Кыш-кыш, стань мышь, сгинь с глаз, атас! — И воздевал при этом обе руки над головой, словно бы отпихивая невидимое существо. — Брысь! Брысь!

Царица зачарованно глядела на него. И хоть никакой тени она не видела, но суеверно считала, что она есть, коли святой человек ее видит. Оба Васи смущенно молчали. У них хватало здравого смысла в душе посмеиваться над шарлатаном. Важно было лишь не показать этого, раз их госпоже он столь угоден. Госпожою они оба весьма дорожили. Она была подательницею благ. А для Юшкова еще и даятельницей телесных наслаждений, дотоле не испытанных.

— А скажи, Тимофей Архипыч, скоро ль я опростаюсь-то? Что-то худо плод мой зреет. — Царица явно желала переменить тему.

— Придет срок, плод-то скок! — не задумываясь отвечал Архипыч, да так складно, что окружающие только диву давались: как это у него выходит. — Родишь ты, царица, девицу-белицу…

— Как девицу! — возмутилась Прасковья. — Афонюшка нагадал, что будет сын. Мы сына просили.

— Просили-месили, да токмо он не в силе, — гугнил Тимофей Архипыч.

— Нет, ты глянь поглубже, — расстроенно произнесла царица. — Не мог Афонюшка ошибиться. Он равно с тобою святой человек.

— Может, и свят, да не в лад! — выпалил Архипыч и победительно глянул на царицу.

Вера ее в Афонюшку была явно поколеблена. Тимофей Архипыч был свой, домашний приживал. Его пророчества редко сбывались, а случалось, и не сбывались вовсе. Но тогда он говорил, что это козни дьявола, что нечистый не попущает.

— В ём сила лютая, поперек непременно норовит стать, — объяснял он. — Всего святого, чистого ненавистник. Креста и молитвы иной раз не пужается, до того лют.

— О, Господи, пресвятая Богородица! — ужасалась царица. — Да как ты можешь его побороть?

— Случается, что отступаю, — признавался Архипыч. — А потом как наберуся духа святого да как воскликну: с нами крестная сила! Он и убегает. Токмо серный запах скверный долго опосля стоит.

— А пошто ты при мне ни разу его не борол? — полюбопытствовала Прасковья.

— Да как же при тебе действо таковое производить! Немыслимо, ей-богу, немыслимо.