Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
Хозяин Кузьма Егорыч — великий искусник. Он и на серебро узоры наводит красоты необыкновенной, правда, дороги те вещи, потому что само серебро дорого: металл-то денежный.
— А что если копеечки да гривенники из сего серебра понаделать? — полюбопытствовал по простоте душевной Игнашка.
— Сведут тебя на съезжую на кнутами прополощут — вот что, — серьезно сказал Кузьма Егорыч. — А потом в каторгу сошлют, в землю Сибирскую, далеко-далеко. Монета — дело государево, вот что.
Вот ведь сколь податлив металл, ежели умелые
— Талан у вас, робяты, неча ему в лесах да болотах гибнуть. Живите у меня. Мы тут все, почитай, старой веры и никто вас не тронет.
Шептались в своем углу Васька да Игнашка. Велик соблазн. Все ладится в мастерской, потому что ко всякому делу тут свой инструмент приспособлен, какого они прежде и не видывали. Потому всякая работа легко да быстро сполняется.
А как же дядя Герасим? Он их в науку послал, он им доверял? Как общежитные? Небось ждут не дождутся. Старцы опять же. Порчу могут наслать. По воздуху.
А можно ль оторваться от работы, которую поручал им Кузьма Егорыч? Никто их не подгонял, они сами, своим интересом торопились…
И сам город Великий Устюг приманчив. Реки, озера, рыбы всякой вдоволь. Хоть красной, коей у них в Выге не водилось. Рыба у них со стола не шла. Да и убоиной во щах лакомились.
Хорошо им жилось, занятно да покойно. Неужто от такой жизни надо бежать в леса?
А Кузьма Егорыч им и говорит:
— Смутил Никон Русь да, небось, ненадолго. Уляжется и станем жить по-старому.
Жить по-старому. Без опаски!
Глава восьмая
Нарышкины
Бог дает человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, чего не пожелал бы он, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек: это — суета и тяжкий недуг.
— Худородные!
— Пустошные!
— И откуда таковая напасть?!
— Оттудова. От Оки, Тарусою владели дворянчики мелкопоместные.
— Душ, сказывают, сорок.
Был большой сбор Милославских и их близких по родству. Из коих выделялся Богдан Матвеевич Хитрово. Его кликали просто — Хитрый, таков он был на самом деле. Татарские глазки сощурит, бороденку клинышком вверх взденет и изречет: возвышены не в очередь, не по достоинству, не но заслугам. Однако же царю-батюшке милей, стало быть, ему и видней. Не бунтуйте.
Кипели Милославские, аки ведёрный самовар, аки печь паровая, — оттеснили их Нарышкины, бояр родовитых, слуг
А что делать? После долгого пощения возлюбил царь Алексей молодую супругу свою Наталью Нарышкину. Так возлюбил, что уж далее и более некуда. Просто оторваться от нее не может. И все Нарышкины, дотоле никому не ведомые, невидимые, в большой службе не бывавшие, пошли в ход.
Прирезали им землицы возле Высокопетровского монастыря, поставили палаты, государь зачастил в монастырь с приношениями да к Нарышкиным с милостивым словом.
Попали Нарышкины в случай, в фаворите стали. Все. Тут, конечно, не только царица молодая постаралась, а более ее дядюшка — царский любимец Артамон Сергеич Матвеев. Правду сказать — достойный человек.
Двадцать один годок ему был, когда царь поставил его пред стрельцами и сказал:
— Вот вам голова.
— Больно зелен, батюшка царь! — выкрикнул кто-то, осмелев.
— Бороденка аж не выросла!
— Рано ему командовать!
— Языки урежу! — взъярился царь.
Взрывчатый был царь Алексей, перекоров не терпел, мог и с размаху влепить оплеуху. Знали. Замолчали.
Смирил стрельцов новый голова. Добротой, душевностью, щедростью. Хорошо зажили они при нем. И многому выучились. Он их строю обучил, подобно иноземному — с иноземцами якшался и все полезное у них перенимал. Был Артамон характера покладистого, вперед не лез, не стяжал, к наукам привержен, а потому не только царю Алексею полюбился, но и стрельцам, и народу.
— Достойный человек, благой человек, боголюбивый человек, — пошла о нем молва.
Да все шире, шире. И вот он оттеснил сановитых, сам того не желая, по воле государя, да и стал ближним.
Илья Данилыч Милославский, боярин, правитель государства, с огорчения стал сохнуть. Как это так? Он, отец царицы Марьи, мир ее праху, задвинут на какие-то задворки, а худородный неведомо за что возлюблен и отличен великим государем.
Стал чахнуть Илья Данилыч и совсем зачах.
Сестры царевичей Милославских, пятеро их, были царевны покладистые, оттого что все сильно хотели замуж, а женихов достойных не сыскивалось. Принцы им были надобны — так считал царь, так они и сами считали, — а принцев в наличии не было. Ни своих, ни заморских.
Беда, да и только! А тут, на беду, Нарышкины выскочили и их оттеснили. Вовсе не глядит на своих дочерей батюшка царь. Постыли они ему со своими жалобами друг на друга да на бояр и прислугу. Почестей-де им недостает, обслуги мало, жить скушно. Женихов нет как нет. Полюбовников завести зазорно, а охота.
Вот Софья осмелела да князю Василью Голицыну отдалась со всею своей девичьей честью. Князь Василий человек непростой, заковыристый, занятный. Хоромы у него на иноземный манер устроены, и сам он книгочей и на всякие языки горазд.