Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
Небыстро сбирались чины московские на торжественный молебен. Дьяки и думные дворяне те порезвей — скоро поспели. А бояре тяжелы на подъем, пришлось долго ждать.
Но не отлагать же молебствие по поводу столь высокоторжественного события. Радость переполняла Алексея, и он торопил патриарха:
— Святой отец, прикажи начать молебствие.
И неожиданно, разметав все окружение, выбежал на площадь, где стоял казачий разъезд, вскочил на коня и помчался в теремной дворец.
Долго ли скакать? Через минуту-другую
У двери опочивальни толпились бабы. Завидя запыхавшегося царя, они прянули во все стороны, а некоторые пали ниц.
— Натальюшка, сердце мое! — выпалил он и упал на постель.
Царица лежала бледная, умиротворенная, неприметно изменившаяся. А у ее груди — младенец, жадно чмокавший, большой, красный. Он извивался, сучил ножками, впиявившись в материнскую грудь, и, казалось, его невозможно оторвать.
Подняв голову, царь заметил в стороне духовника Андрея Савинова и доктора-англичанина.
— Счастливый день, чадо мое духовное, государь великий, Петра и Павла празднуем.
— Отшень крупный, здоровый дитя! — вполголоса пробормотал англичанин.
— Петруша, Петрушка, — одними губами вымолвил царь. — Сын.
— Камень, — подсказал отец Андрей. И, уловив недоумение во взоре царя, пояснил: — Петр — сиречь камень. Будет тверд и крепок, яко камень. Утвердит державу.
Глава седьмая
Взбаламученная Русь
Если мы соорудили жертвенник для того, чтоб отступить от Господа, и для того, чтобы приносить на нем всесожжение и приношение хлебное и чтобы совершать на нем жертвы мирные: то да взыщет Сам Господь!
— Бегут!
Артамон Матвеев, ближний боярин, восславленный рождением царевича Петра, перекатывал это слово из угла в угол большого рта:
— Бегут!
Бегут смерды, холопы, чернь, бегут в леса Брянские, Китежские, Керженские, Олонецкие… Подале от попов-щепотников, от никониан, от церкви греческой…
— Вы, вы повинны! — Артамон ткнул перстом в греков именитых, столпов учености: Паисия Лигарида, братьев Лихудов, Симеона Полоцкого и иных. — Никон принял ваше научение, яко Божий указ, и понес его своим именем в народ. А народ-то темен. Церковь стояла и стоит нерушимо от века. Стародревняя постройка. Вы решили вынуть камни из основания, камни старые, привычные, и заменить их новыми, непривычными. Все едино, что жизнь перевернуть. А была ли-в том нужда? Уклад веры ломать? Торопливо да и свирепо, жестоко. Никон-то — человек властный, жестокий. Он взялся ретиво ломать, бить, казнить. С этого ли начинать духовное исправление? Так ли?
Молчали.
Да, есть их вина. Ежели бы не бесноватый Никон да послушливый царь, могло бы тихо сойти. Без супротивников. Без насилия.
А так двинули против староверов, раскольников воинскую силу. С кем воюете? Кого рубите, колете, в кого стреляете?
В своих же, в православных, одним святым поклоняющимся, одному Богу преклоняющимся.
Богородица, матушка, заступница, спаси нас! Образумь нас, Спаситель, сын Божий!
Вошел царь. Запросто. К любимцу Артамону с охотою, как в свои хоромы.
— О чем речь ведете?
— О Никоне, великий государь. О смуте раскольнической, им посеянной.
— Не им — мною, — покаянно отвечал царь Алексей. — Мирволил я ему, слушал его речи и казались они мне разумными. Не видел я за ним демона стоящего и кривляющегося. Грех на мне. Расстригли мы его, слава Господу, поняли, куда он завел нас.
— Поздно поняли, великий государь, — возразил Артамон — Бегут люди в глубь, в глушь, в леса. От законных господ бегут. Разорение государству чинится.
Развел царь руками.
— Поздно уж отбой-то бить. Сказано, велено, указано. Каково молиться, как петь, как креститься. Ослушников воли царской наказывать сурово, вплоть до смерти. Указы мои царские не отменены. Новый патриарх никонианские правила не отменил. Назад идти негоже. Вперед пойдем.
— Раскол в государстве ширится…
— Все на пользу, Артамоша. Глухие места заселим, — сказал царь весело и обратился к грекам: — А вы что молчите, затейники? От вас все пошло.
— Ты во всем прав, великий государь, — отвечал за всех Симеон. — Назад повертывать негоже. Ослушников наказывать не грех. Токмо уж больно свирепствуют воинские команды. Люди сжигаются с детьми и старцами, с женками и работными мужиками. Умерь стрельцов, великий государь. Пусть беглые прощены будут и оставлены.
— Неможно. Вышняя вода непреложна. Жаль мне людишек, но отвороту нет.
— Ну хоть послабление, — не сдавался Артамон.
— И послабления не будет Как поведено, так воеводы и поступят с раскольниками.
Тверд был царь в своей воле. И мягок с теми, кто мил сердцу. Знал это Матвеев. И ведал пути к сердцу повелителя. Не видел ничего хорошего в том, что бегут людишки в леса, спасаясь от чего? От троеперстия, от никонианской щепоти. Гиль какая-то!
Взял да окрестился двуперстием. И с вызовом глянул на государя. Тот ухмыльнулся и тож осенил себя двумя перстами. Стало быть, согласен: гиль, нету ей почитания, стало быть, понимает, каково всколыхнул Русь.