Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
«Как же они там? — машинально размышлял он. — Как едят, как спят? Неужто государь не сведем о муках, кои претерпевают верные ему люди, богомольцы?»
Он побрел к церкви Преображения и, став перед образами, долго и горячо молился за здравие мучеников веры, за избавление их от неслыханных страданий.
— Проклятый Никон! — вырвалось у него помимо воли. — Да будет ему анафема и в сей жизни, и в загробной. Да ввергнут будет в таковой ад, в коем праведники Божие обретаются ныне — отец Аввакум,
И как он ни крепился, слезы брызнули из покрасневших глаз.
— Полно, не баба, — буркнул стрелец. — Все из-за ихнего упорства. Покаялись бы, прощены были. Да ты не серчай, — решил он пожалеть молодого монашка. — Мы их раз в неделю на волю выводим. Там, в ямах-то, срамно да смрадно. Невтерпеж. Хучь и упорные, да приказано их в строгости содержать, а все ж люди. Православного закона. Ходют тут к ним на поклон, издаля плывут, вроде тебя.
— Уж на что наш воевода суров, а все приказал послабление им делать. Все едино, говорит, не жильцы они на белом свете. За веру страдают, уважения-де достойны.
Монашка Алешу била нервная дрожь. Она нахлынула как-то сразу, после того как он выбрался из узилища. Он никак не мог отдышаться и все хватал ртом воздух.
Заночевать разрешили на постоялом дворе. Взяли с него, как с Божьего человека, полушку.
Дождался он очередных староверов, приплывших поклониться мученикам. И они явились не с пустыми руками, привезли кой-какой снеди.
Долго готовил расколоучитель, святой человек, послание к горемыкам миленьким. Дождался его наш монашек. Велел отче Аввакум то писание его пустить по людям старой веры, елико возможно, размножив, дабы укрепить их дух и стояние супротив никонианской ереси.
Приняв благословение; с тем и отплыл наш праведник. Глядя на пустынные берега, подумал: быть сему месту вовеки пусту. Ибо соизволением господним наречено оно: Пустозерск.
Глава шестая
Нравный царь Алексей Михайлович
Когда же обратитесь ко мне и будете хранить заповеди мои и исполнять их, то, хотя бы вы изгнаны были на край неба, и оттуда соберу вас, и приведу вас на место, которое избрал Я, чтобы водворить там имя мое.
Более всего на свете царь Алексей Михайлович любил соколиную охоту. Затем Господа и его святых угодников. А уж затем все остальное, что даровано было Божьим соизволением.
Даровано же было чрезмерно много. Велик и непознаваем был Божий мир. И самым непознаваемым его созданием оставался человек.
Казалось бы, ну какая разница, креститься двумя либо тремя перстами? Но нет: православный мир погряз
Никак нельзя было! Властен, жесток, самолюбив Никон! Во всем чрезмерен. Не углядел царь Алексей такового чрезмерного любочестия. Доверился ему, патриарху. Да и в патриарший сан его возвел. По чрезмерной опять же доверчивости.
Боголюбив, богомолен? Ну и что? К вере ревнителен? И он, царь и великий государь, истовый богомолец. Кладет поклоны пред иконами с утра до вечера.
Утро — раннее. Только заря блеснет, царь уж на ногах. К чтимым иконам прикладывается. На ногах и сокольники. Знают: отмолится царь и за потеху.
— Пущай Гамаюна! — прошипел сокольнику Богдашке. Тот ловким движением снял колпачок с головки птицы.
Но сокол не шелохнулся, все так же вцепившись коготками в рукавицу.
— Ну! — рявкнул царь.
— Ну! — повторил Богдашка и легонько тряхнул рукавицей. Птица поводила головкой то вправо, то влево. У нее был свой норов. Выглядывала добычу.
Облака висели низко. Над ними билась чья-то жизнь о двух крыл ах. Токи от нее пали соколу в очи. И вдруг он взорвался и пошел кругами набирать высоту.
— Гляди-ко, гляди! — восторженно выкрикнул царь. — Не видел, а учуял!
— Царская птица, государь, — отозвался Богдашка. — Такой и у салтана нету.
— Гонит! — радостно сообщил царь, приложив к глазу зрительную трубку — англичанское изобретение. — Чирок.
— Забавляется, — ухмыльнулся Богдашка, — сейчас стукнет.
Сокол действительно резким движением пал на добычу, сшиб ее уже над самой землей и покатился по траве.
— Поди отними, — приказал царь.
Богдашка вернулся, крутя головой.
— Всю измял-изорвал, царь-государь. Ни единого целенького перышка не оставил.
— Мала птица, стало быть, позабавился.
Сокол был снова водружен на рукавицу, но уже без колпачка.
Он воинственно озирался, весь в крови и перьях.
— Гляди-кось — лебеди! — Царь затоптался на месте от возбуждения. — Возьмет?
— Возьмет, — уверенно подтвердил Богдашка.
Сокол без колебаний взмыл в небо. Он летел навстречу двум массивным, тяжелым птицам — сам маленький, но быстрый как пуля.
— Гляди чё делает! — Царь пританцовывал на месте от возбуждения.
Сокол порхнул на спину одной из птиц, и та, биясь в тщетной надежде сбросить непрошеного всадника, полетела в сторону реки.
— Кабы не утопил, — опасливо произнес царь, — скачи к реке.
Богдашка вскочил на оседланную лошадь, привязанную к коновязи, и поскакал к Москве-реке.