Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Гордин Руфин Руфинович

— Отчего ж не патриарх? — спросил простодушный Феодор.

Ясно — дитя малое, неразумное. Алексей сердито поглядел на сына. Царевич умолк.

Никон знал, ждал. Царева посланца все не было.

— Ступай, Василий, — сказал он своему боярину, — сведайся, отчего меня, патриарха, обошли зовом? Кто благословил трапезу, кто освятил блюда?

Отправился боярин. На пороге встретил его окольничий Хитрово. Спросил грубо:

— Чего надоть?

— Послал меня святейший патриарх бить челом великому государю, отчего не призван… Пропусти, господине.

—

Нечего, нечего. Не пропущу. Ступай себе с Богом.

— Не своею волей. Патриархом послан, — пробовал защищаться Василий и занес было ногу, чтобы подняться на другую ступень.

Окольничий — мужик плотный да к тому же грубый. Изо всей силы толкнул он боярина, и тот кубарем покатился по ступенькам.

Патриаршему боярину смертельная обида. Обида самому патриарху. Неладно. Тотчас сочинил он челобитье самому царю.

Ответа не было.

Не явился царь и на литургию — и было то, против обыкновения, знаком грозным.

Торжественное служение готовил с особым тщанием. Проповедное слово затвердил. Говорилось в нем о евангельском благе прощения, о безгневном житии, о покаянии — ибо Господь возлюбил кающихся.

Ждал, стоя в Царских дверях, на амвоне. Открылась дверь, и скорей шагом проследовал на патриаршее место князь Ромодановский.

Подошел к руке, сказал вполголоса:

— Не жди, святейший патриарх, государь не придет. Он на тебя во гневе. Не писался бы ты более великим государем.

Молчал хор, молчал дьякон, все замерло во храме. Стоял Никон белый как мел. И уста его порывались что-то сказать. Может; заветную проповедь, которую так хорошо затвердил и в силу которой верил.

Мерцали лампады перед ликами святых, пылали гроздья свечей в паникадилах. Было все торжественно, как перед службой в присутствии государя. Торжественно и страшно.

Молчал Никон. Молчали все. Лишь большой колокол печально и грозно гудел: бам-м, бам-м, бам-м-м…

Никон понял: все. Все кончилось. Кончилось его патриаршее служение. Хотел было сорвать златотканые одежды, душившие его, сбросить белый клобук и в ярости топтать их ногами…

Но опомнился. Подозвал протопопа, вручил ему клобук, саккос [21] … Остался в одном подряснике, ничего не стыдясь. И на весь собор провозгласил:

21

Саккос — архиерейская одежда при богослужении.

— Православные! Вызвал я гнев великого государя нашего Алексея Михайловича. Посему недостоин служить. Слагаю с себя патриарший сан вместе с этими одеждами. Отмолю грех мой великий в смирении и покаянии. Понесу тяжкую епитимью покорно, удалюсь в монастырь. Простите и прощайте.

Однако остался на подворье. Выжидал. Мнил: опамятуется государь, «собинный друг», пришлет боярина звать его мириться.

Так, в ожидании, прошло три дня. Но никто не притек, молчал дворец. Бегал по келье, ярился, изрыгал хулы на недругов, опутавших смиренного царя, на демонские силы,

противящиеся ему, патриарху, кои он не мог ни молитвою, ни анафемским словом разогнать. Неистовство его было так велико, что из одежды выскакивали искры.

Гнал всех. Никого не хотел видеть, ни с кем слова молвить. Ибо не было такого утешительного слова, способного смирить его ярость, его бешенство.

На третий день он приказал заложить карету. Темен был ликом, страшен. И сквозь эту черноту пробивалась чистая светлая седина.

Приказал везти себя в любимый монастырь — Воскресенский, Ново-Иерусалимский. Его иждивением был строен, обнесен крепкими стенами. А главный собор — ровно копия с иерусалимского храма Воскресения Христова. Приказал наречь окрестности библейскими именами, достопамятностями Святой Земли.

Уединился. С лица спал, щеки ввалились и по-прежнему лик был темен. На вопросы не отвечал, игумену приказал блюсти тихость и в колокола не звонить, хору дать роспуск.

Ждал. Ждал. Ждал. Постился. Молился с великою истовостью. Просил прощения у Господа, наславшего на него гордыню непомерную, очистить его от сей скверны. На минуту замирало в нем всё. Казалось, вот он миг очищения.

Нет! Все в нем бушевало, все жаждало сокрушения противников. Противники! Сколько их было! Он сам навлек на себя гнев простых людей. Остался с учеными греками. Они не все одобряли его. Осторожно, уветливо, словами тихими старались смирить его. А он был непреклонен и гневен.

Казалось бы, пора пожалеть о непреклонности, о неподатливости, о несгибаемости, о буйстве. Нет, не пожалел. Почитал себя правым, выше всех врагов своих почитал. Призывал к покаянию, но всепрощению. А сам-то не покаялся, не прощал. Разве перед Господом?

Отколе во мне такое упрямство? Готов страдать, но не согнуться, но не признаться в своей неправоте. Отколе это?

Шел, размышлял, грызть в нем завелась — червь такой. Впился и грызет. Тихо грызет, без боли и раскаяния, а все ж грызет.

— Как ты мнишь, отче Пахомий, вернут мне сан? — неожиданно спросил он.

— Как же, святейшество, непременно вернут. Должны…

А сам думал: «Как же, жди! Коли собор постановил отрешить, лишить священства. Правда, государь милостивый таковое решение не утвердил. Но уж на престоле — другой патриарх. Законный — Иоаким. Избранный всем собором».

Никон уловил в тоне игумена некую сомнительность. Повторил:

— Думаешь, вернут?

— Великие заслуги пред православным миром оказал, как же не вернуть? Беспременно вернут.

— А собор? А Иоаким?

— Их в обрат. На свое место. Поговорили-де, и довольно.

Все врет; старый козел. Не ждать зова — зова не будет. Явиться пред всеми на амвоне в патриаршем облачении, рыкнуть: «На колена! Пред вами патриарх законный, святейший, царевой милостью вознесенный, митрополитами одобренный…»

Было мечтание. Ходило за ним днем и ночью. Упрямое, как он сам.

Представлял себе, как все будет. Смирятся? Простой народ, бесхитростный, кинется руки лобызать, полы его патриаршей одежды.