Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Гордин Руфин Руфинович

И нет ходу назад.

Наступила бурливая весна. Стали сходить снега. Робко выглянули на свет первые, зеленые травинки, листья мать-и-мачехи. Долга была зима и все радовались: пришел ей конец.

Почки на тальнике надулись: вот-вот брызнут. И кривые березки выпустили сережки.

Понаделали зарубок, подвесили берестяных туесков, закапал сок — березкины слезки. Доброе питье.

Снежная крепость таяла не по дням, а по часам. Проходов в ней становилось все более. Зачастил народ в лес, у каждого свое дело. Кто по сухостой на дрова, кто по силки — на зверя либо птицу, кто на берег Выга.

А он уж стал вырываться из-под ледяной шубы. То там,

то сям блеснет струя. И не поймешь: то ли ручей талых вод, то ли река стремится на волю.

Вот уж и лед пошел — быстрый, ломкий. Вздулся Выг сердито, норовя все с собой унести. Да свирепой хваткой уцепился за берега чернотал, не дает реке разгуляться.

Рыбки захотелось, свежатинки. Сплели верши лыковые — держат! Лыко на всякую потребу. Дед Геронтий ободрал все липки в округе, вынул заветный кочедык [22] и принялся плесть лапти.

22

Кочедык — шило для плетения лаптей.

Развезло, размякло все окрест. Землица кое-где проглянула: влажная, серая, вся в переплетении корешков — дышит.

Терпенья не стало — скорей бы вода сошла, скорей бы ралом [23] землицу поковырять, поднять, испытать, каковой кормилицей станет.

Солнышко не больно-то старается. Ему невдомек человечьи заботы. А забот-то, забот! Жилье поправить, церкву поставить взамен молельни, с шатром-луковицей, с крестом осьмиконечным.

Понавезли икон древнего письма. Тут и глубокочтимый Никола, и Богородица — троеручица, и Егорий-победоносец с Житием, и Спас — Исус, а не никонианский Иисус.

23

Рал — плуг.

Место всем им у сердца. Да мало этого: в церкви, возле царских врат.

Никто не сидит праздно. И детишкам малым есть работенка — хворост сбирать да в кучу складывать. Костер должен дышать огнем, теплом, согревать, сушить. Более всего сушить — воды кругом куда ни глянешь.

А дед Геронтий знай себе плетет лапоточки, старому да малому, и мурлычет под нос:

Кто бы мне построил безмолвную пустынь, Чтоб мне не видеть Прелестного света, Чтоб мне не слышать Человечья гласа. От мира греховного, К миру духовному, Гряду, спасуся, С молитвой утешною Спаси меня, грешного, Господи Исусе.

Такая вот бесхитростная песня. А душу трогает. Остановится иной, замрет, вслушается, наклонит голову да и поспешит далее по своим делам.

Возвратились посланцы из Соловецкого монастыря. В самую пору: море взломалось, острова стали отрываться, а лучше сказать, закрываться.

Восьмой год непокорные чернецы — староверы Соловецкого монастыря — держат осаду. У них там вдоль каменных стен девяносто пушек. Крепость.

— Воевода Иван Мещеринов держит осаду со семьюстами стрельцов. Зимою подвез тяжелые пушки, кои стены рушат.

— Долбил-долбил, да не продолбил, — хихикнул инок

Гервасий, молодой, бородка русая, только-только пробивается, глаза смешливые, как такой в иноки подался.

В монастыре главный — архимандрит Никанор. Он нам две пищали дал, — сказал старшой Василий, который был за воеводу. — Ходил по башням, кропил пушки, кадилом махал да приговаривал: «Матушки мои галаночки, надежа наша! Вы нас обороните силою своею рыкающею, антихристово племя никонианское побьете». Пищали эти от стрельцов добыты. Они там неволею стоят. Говорят: все едино монастырь нам не взять, стены непробойные, ворота дубовые, окованные. Чернецы пищею обильны и огневым припасом тож.

— Поклялись стоять до конца за старую веру, — прибавил инок.

— Тамо у них свой Геронтий есть, законоучитель, слышь, дед? Такой златоуст — заслушаешься. У него с архимандритом Никанором спор вышел. Никанор своим говорит: цельтесь зорче, в самого воеводу. Как он падёт, так они без пастыря осаду и снимут. А Геронтий против: то люди государевы, а кто против государя пойдет, тот враг православному люду. Пока за отцом Никанором — сила. Но и Геронтий своих послухов имеет.

— Выстоят монастырские?

— Кабы не разлад — выстояли бы.

Монастырь — на краю света. Едва долетают оттуда вести. Пространство с горами, озерами, реками да морем доносит все по-своему, иной раз шиворот-навыворот. Люди — проверь!

А с весною да теплынью дела прибавилось, знай поворачивайся. Кабы не мошка, не гнус, не комарье вовсе было бы в охотку. Сколь ее вылупилось с теплом — Божий свет застят. Заели люд честной. Экая напасть! Тучею облепляют — руки, шею, лицо, набиваются в нос, в уши, в глаза. Спасу нет.

Дымники разводить боязно: стрелецкие сотни мимо плывут, а ну как заметят. Однако махнули рукой: пущай стрельцы, всё люди, нето гнус заест.

Развели костров — дым столбом. Дым едкий, пахучий — отгоняет. С молитвою в душе — мошка в рот набивалась, сколь много ее съели! — поднимали церковь, храм во имя Николы Явленного. Освятили. Кропили святой водой, кадили благовонным миром да ладаном. Поп Геронтий вошел с грамоткой. Объявил хрипло:

— Прислано от мученика веры послание верным. Дали нам списать да всем, где есть люди старой веры. От страдальца Христова Аввакума [24] из Пустозерской темницы.

24

Аввакум Петрович (1620–1682), глава старообрядчества и идеолог раскола в православной церкви, протопоп, писатель; выступил против реформы Никона. Последние 15 лет жизни провел в земляной тюрьме, сожжен по царскому указу.

Пишет страдалец Божий Аввакум: «Возлюбленнии мои, их же аз люблю воистину, друзии мои о Господе, раби Господа вышняго, светы мои имена ваша написаны на небеси! Ище ли вы живыи, любящие Христа истинного, сына Божия и Бога, еще ли дышите?

Попустил им Христос, предал нас в руки враг… Жаль мне стада верных, влачущихся и скитающихся в ветренном учении, во лжи человечестей, в коварстве льщения. Да что же делать? Токмо уповати на Бога, рекшего: «Не бойся, малое мое стадо, яко Отец мой благоизволи дати вам Царство Небесное». Не сего дни так учинилось кораблю Христову влаятися, еже есть святей церкви, но помяни, что Златоуст говорит: «Многи волны и люто потопление, но не боимся погрязновения, на камени бо стоим. Аще каменю волны и приражаются, но в пены претворяются…