Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
— Я понятия не имею, что это за приемы, слова какие-то незнакомые. Значение их спрашивал — никому неведомо.
— Греков спрашивал?
— Вестимо. Самый осведомленный из них, Спафарий, пожал плечами: не ведаю, говорит. Займись, займись, матушка, раз уж ты взялась за это дело, проникни на ведьмину кухню, выведай, посули ей дорогой подарок.
— Слаб ты, князинька. Твое дело — советы подавать. А мы, бабы, будем дело делать. Ваше дело — война, наше, бабье, — тайная битва.
Весна пришла, принесла благорастворение воздухов. Вздохнул бедный люд, расправил грудь. Сеять не сеять, а весна
На Петра и Павла царевичу Петру исполнился год. «Майской, стало быть, весь век маяться», — каркали старухи. А царевич был крепенький, неугомонный. Год всего, а глядит на все три, а то и пять. Кафтанчик на нем золотым позументом обшит, сабля деревянная в деревянных ножнах тож золотом отделана, лошадка на колесиках кожею обшита ровно настоящая. Размахивает дитя сабелькой, да осмысленно как-то. «Воитель будет знатный, победитель супостатов», — предрекал Симеон Полоцкий.
Подарков нанесли — гору, всяк стремился угодить царю и царице. Мальчонка радовался всему, хватался за все, норовил тащить в рот. Благо много его из сахара отлито: орел двуглавый, башня кремлевская, пушечки потешные.
Стали отнимать — ножонками топает, вцепился, не дает. Царица-мать и хмурится и радуется: экий сыночек — равный да резвый.
Идут и идут поздравители. С осторожностью да со смыслом допускают их лицезреть Петрушу.
Пришла и царевна Софья меж других Милославских. Братец ведь, царева кровь. На руки бы взять младенца, тайно ощупать его, а может, ненароком уронить… Не подпускают. Гляди со стороны, любуйся, а не трожь. Мамок да нянек нагнали — стеною стоят. А за нею Петруша резвится.
Поглядела царевна Софья, пробурчала нечто супротивное да поворотилась. А тут князь подоспел. Как бы случайно.
— Ну что, Софья Алексеевна, с чем пришли? Каков младенец?
— Живенький на диво. Не Милославский, а в братцах у нас. — И, отведя князя Василья в сторону, вполголоса зачастила: — От сведущего человека, колдуном сказался, выведала я за два золотых, как порчу наводить. Прост способ: взять шерстяную нитку, навязать на ней узлов. И с приговором: выйду я на улицу, брошу в часто поле, в расставанье, на дворы, в луга, в моря, в леса, в зыбучие болота. Навязавши восемь двойных узлов, молвить: «Хотя я здесь оставлю, куда пойдет; тут и очутится». А потом сию заговоренную нитку бросить под ноги ему.
— Да как бросить-то? Орлицами глядят, все лишнее сметают.
— Исхитриться надобно. Момент выбрать, — отвечает Софья. — Он, чернокнижник этот, мне и другой наговор дал, на тринадцать узлов. Говорит: совсем верный наговор. Вот слушай.
И, оглянувшись, она зашептала:
— «По позднему вечеру выйду я на улицу и откажусь и от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я нечистому духу, окаянной силе, прошу ее помощи, чтобы она помогла и подсобила, наступаю я на вора-разбойника, на ворога семейного, на денного грабильщика,
— Испытуй, Софьюшка, — хмыкнул князь Василий. — Грозно да розно. За ниткой-то небось дело не станет, да и за приговорами. Вся тягость, как ее под ноги метнуть, дабы незаметно было.
— Найду средь мамок да нянек и иной челяди надежного человека, он и совершит.
— Да ты ловка. Действуй.
Заперлася Софья в своем покое, не велела себя тревожить, стала вязать узлы. Дело простое, хоть и двойные. Вязала, бормотала про себя наговор, потом в полный голос решилась. Чегой-то страшно стало, слова жестокие. А ну, кто против нее их оборотит?
Опять же дитя, мальчишечка, братик. Не разразят ли ее громы небесные за такое кощунство.
С князем Васильем, налюбившись, разнежившись, спросила как бы невзначай:
— Не оборотится ли сие дело против меня?
— Кто его знает? — вякнул князь. — После такой любови он был не склонен разговоры разговаривать. Лежал пластом да глядел в потолок. Процедил: — Спробуй.
Нашла средь челяди царицыной человека, за большие деньги согласившегося бросить нитку под ноги царевичу. Удалось.
Томились. Ждали действия. Покоевый рында, взявшийся подбросить нитку — ему было сказано во здравие она, — уверял, что видел, как царевич топтался на нитке, своими очами видел.
— Ну что? — допытывалась царевна. — Каков Петруша-то? Здоров ли?
— Здоров, матушка царевна, здоров. Видно, молитвы ваши укрепили его.
Так прошло две недели. Царевич Петр здравствовал как ни в чем не бывало.
Софья из себя выходила. Князь посмеивался. Призвала колдуна, топала ногами, грозилась отобрать ефимки, посадить его в подвал. Колдун оправдывался:
— Стало быть, сильная персона. Наговор не про него. Другой, государыня, у меня есть. Другой надобно испробовать. Новую нитку надвязать тринадцатью узлами. А наговор я печатными буквами изображу.
Изобразил вот что:
«Окаянные духи, придайте мне силы, помогите и пособите, чтобы не было Петру Алексеевичу ни в день житья, ни в ночь спанья, ни в час моготы, ни в полчаса терпежа. Хотя бы схватило его грыжами или стрелами, взяло бы его в минуту или две и узнал бы он все скорби и печали».
Выглядело внушительно. Князь Василий одобрил, правда, с обычной своей ухмылкой:
— Пробуй, матушка, пробуй.
Подкинули и эту нитку. Топтался на ней царевич без толку. Словно отскакивали от него все наговоры.
Софья чертыхалась. Колдун был заточен в подземелье. Дабы одумался и собрал все силы, всю нечистую рать.
Глава девятая
Град нетленный
Когда же обратитесь ко мне и будете хранить заповеди мои и исполнять их, то, хотя бы вы изгнаны были на край неба, и оттуда соберу вас, и приведу вас на место, которое избрал Я, чтобы водворить там имя мое.