Иван Васильевич Бабушкин
Шрифт:
«Говорили обо всем и даже о «государственных преступниках». Трудно передать, насколько интересны были эти разговоры, и как трудно было в то же время понять смысл этих разговоров, несмотря на то, что люди говорили очень интимно, не опасаясь ни шпионов, ни провокаторов, ни вообще доносов. Тут не было преступности против существующего строя, а были только одни смутные воспоминания, по слухам собранные сведения, часто извращенно понятые, и передавались они как нечто сверхнеобыкновенное, строго тайное, преступное, очень опасное и потому тем более интересное, сильно приковывающее внимание», — пишет в «Воспоминаниях» И. В. Бабушкин.
Рабочие вспоминали о своем
В «клубе» чаще всего вел беседу пожилой рабочий— списанный с корабля матрос. Не спеша, покуривал он короткую глиняную трубочку, придавливая махорку-самосадку изжелта-черным, прокопченным ногтем. Его глуховатый, низкий басок рисовал перед слушателями подробности «охоты на царя» и жестоких ответных репрессий вконец напуганного правительства.
«Рассказчик, бывало, увлекался и говорил убедительно о каком-нибудь заговоре, подкопе, покушении, — писал И. В. Бабушкин, — причем упоминал фамилию кого-либо из казненных через повешение за городом. Не могу я теперь припомнить фамилии или лиц, про которых рассказывали, но впечатление всегда оставалось сильное. Вместе с этим оставалось непонятным: за что были казнены те люди и чего они добивались? При рассказах более понимающих и толковых людей можно было понять, что они (казненные) что-то читали, и читали тайно, читали преступное и что не были дурными людьми, а заступались за рабочих…»
С затаенным дыханием, слушая эти рассказы, Ваня ярко вспоминал «соленую каторгу», «проворную жизнь», беспросветное существование своих сверстников. Много мыслей теснилось в его мозгу.
«Что же это за люди, которые пошли на смерть, стараясь добиться лучшей доли для всего народа?» — напряженно думал Бабушкин.
Рабочие слушали рассказы-воспоминания, не прерывая говорившего, и лишь когда на минуту в «клубе» воцарялось молчание, раздавались пытливые многочисленные вопросы. И Ваня и его товарищи по мастерской увлекались этими беседами. Жадно, не пропуская ни одного слова, ни одной детали, слушали они рассказчика.
В соседнем помещении шумели сотни токарных станков, шуршали широкие приводные ремни, но рассказчик говорил вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам, чтобы оборвать свою речь на полуслове при появлении в дверях мастера или одного из его «ушей» — доносчиков. И от напряженного внимания у слушателей еще более захватывало дыхание, еще более обострялся слух.
Ване хотелось подробно побеседовать об услышанном. Обратиться к кому-нибудь он не решался. А прочитать… но в те годы Ваня почти совсем ничего не читал. На помощь ему еще не пришли книги — эти могучие союзники, помогавшие многим молодым ищущим людям того времени выйти на широкую дорогу революционной борьбы за дело рабочего класса. Юноше приходилось читать книжки лубочных изданий, вроде «Битвы русских с кабардинцами», или старательно распространяемое начальством мастерских «душеспасительное» описание Афона. Не книги, а сама окружавшая его суровая действительность заставляла молодого слесаря глубоко задумываться и искать путь к лучшей жизни.
«Неужели так действительно «от века положено», — думал Ваня: — чтобы одни весь
На все эти вопросы он не находил пока ответа. Но беседы с рабочими, тесное общение с ними заставляли Ваню пытливо запоминать виденное, накапливать новые впечатления…
У Бабушкина постепенно стали пробуждаться иные запросы, начинало складываться новое отношение к жизни. Влияние рабочей среды формировало в молодом слесаре четкое классовое отношение к своим товарищам-рабочим, с одной стороны, и всевозможным представителям заводской администрации — с другой.
Ваня вспоминал свою деревенскую жизнь, условия работы подростков в кустарных мастерских столицы, и все сильнее ему хотелось поговорить с кем-нибудь «по душам», чтобы найти хоть какой-нибудь удовлетворительный ответ на вопросы, о которых он думал все чаще и чаще…
Ване удалось найти на окраине Кронштадта за недорогую плату маленький уголок в семье старого отставного матроса. Возвратившись, домой, Ваня нередко помогал своему старику хозяину осмолить лодку, починить пошатнувшийся забор, наколоть дров. Хотя ходить на работу было значительно дальше, но Ваню это не пугало: он мог, придя на квартиру, отдохнуть лучше, чем его товарищи в общежитии с казарменным распорядком. Года через два на квартиру к хозяину Вани перешел еще один жилец, старый слесарь, проработавший на столичных заводах много лет. Этот рабочий оказался атеистом, ненавидевшим попов, купцов и всяческие, канон выражался, «наросты на теле народа». Его сильно озлобили долгие годы тяжелого подневольного труда и лишений.
Надвигалась неумолимая старость — слабели ноги, притуплялось зрение, — жизнь была целиком отдана фабрикантам и заводчикам, а впереди, вместо заслуженного отдыха, ожидали безработица и смерть где-нибудь в трущобе.
Приходя в субботу домой, слесарь, не торопясь, закуривал и, произнеся обычную поговорку: «Какая бы ни была работа, а сегодня — суббота», ставил на маленький трехногий столик бутылку водки. Пригласив своего соседа по жилью «отдохнуть от недельки», он наливал в «морской» стакан водки, выпивал его залпом и сразу же начинал рассказывать Бабушкину все, что накипело у него на сердце.
Слесарь сам не знал, каким же способом можно улучшить тяжелую жизнь рабочего, хоть немного облегчить условия поистине каторжного труда, но зато он не скупился на воспоминания.
Каких только фактов, возмущающих душу молодого, еще мало знакомого с заводскими порядками человека, не передавал старый рабочий! Он подробно рассказывал Бабушкину о сложной и возмутительной системе штрафов по малейшему поводу, а чаще всего и безо всякого повода, широко практиковавшейся на заводах и фабриках столицы. Весь, трясясь от негодования и жалости к самому себе за бесцельно прожитую жизнь, он со злобой говорил о притеснениях, которые испытывали рабочие, в особенности о страданиях молодых работниц.
— Мы-то хоть иногда огрызнемся, кулак покажем… а они, бедные, что могут сделать?.. Плачут только да в Неве свое горе топят!.. — кричал слесарь и, помолчав, как бы окинув взглядом десятки загубленных на его глазах товарищей, добавлял: — Ну, подумай, рассуди сам, Ваня: разве можно так жить? Разве бог, если бы он был, допустил это?..
Инстинктивная, неоформленная злоба, душившая слесаря, приводила к совершенно ложным, но, с его точки зрения, правильным и допустимым мерам и способам борьбы с ненавидимым им миром эксплуатации и угнетения.