Иван Васильевич Бабушкин
Шрифт:
Ваня испуганно вздрогнул и чуть было не уронил с головы корзину. Опираясь левой рукой на гранитный выступ крыльца, он поддерживал корзину правой, стараясь при подъеме сохранить равновесие.
Дворник угрюмо смотрел на него и вдруг, отбросив метлу, участливо помог Ване встать, поддержав корзину.
— Эх, ты!.. — вымолвил он вслед, когда мальчик неуверенной походкой снова двинулся по тротуару. — Горемычный!..
Ваня осторожно шел по самому краю, держась правой стороны, чтобы меньше было встречных. Чем ближе подходил он к центру города, тем чаще ему приходилось останавливаться, менять
— Нет!.. Все же дойду, дойду!.. — прошептал Ваня, увидев уже недалеко широкую, встревоженную свежим ветром ленту Невы и контуры терявшегося в тумане моста.
«На мосту будет легче… ветерком обдует…» — ободрял он себя. Искоса, не поворачивая головы, всматривался Ваня в просторы реки.
На Неве кипела обычная трудовая жизнь: несколько яликов перевозили на другой берег обитателей Охты; небольшой буксирный пароход, казавшийся черным жучком на серебристой поверхности воды, тащил против течения двухъярусные баржи с дровами.
Ваня шел по мосту медленно, стараясь дышать полной грудью. Внезапно в глазах вспыхнули огненные круги, и он с удивлением увидел, как золотисто-оранжевые апельсины веселой стайкой покатились в разные стороны.
— Эй, малый! Весь товар свой растерял!.. — раздался чей-то голос, послышался смех… и больше Ваня уж ничего не слышал.
Очнулся Ваня в незнакомом, просторном, светлом помещении. Глаза были закрыты марлевой повязкой. Мальчик коснулся рукой грубой, шершавой наволочки и, хотя из подушки торчали сломанные перья, с удовольствием улегся поудобнее, вытянувшись на кровати во весь рост. Так приятно было спокойно лежать, не ожидая ежеминутного грубого хозяйского окрика….
Было странно, что на рассвете не надо стремглав вскакивать и потом почти целый день ходить по городу с тяжелой корзиной..
Ваню положили в «больницу императорского общества призрения бедных», — такое громкое название носил приемный покой, куда обычно помещали больных, бедняков, не имевших возможности платить за свое леченье. Рабочие, получавшие ранение при аварии машины на заводе; грузчики, придавленные тяжелым кулем или тюком железа при разгрузке в порту парохода; плотники и каменщики с построек на Охте или Выборгской стороне — все попадали в это лечебное заведение.
Кормили в больнице плохо, не лучше, чем у хозяина зеленой лавки, но даже эта грубая пища (гороховая похлебка и гречневая каша с одним лишь запахом костного масла) казалась вкусной.
В палате, куда поместили Ваню, тянулся нескончаемый ряд кроватей. Через день больных обходил доктор. Он подолгу останавливался у койки мальчика, внимательно осматривая воспаленные, гноящиеся веки. Доктор был высокий плечистый старик в ослепительно белом халате, на котором особенно четко вырисовывалась большая черная борода.
— Д-да, мальчуган, неважны твои дела… — заметил он однажды. — Еще бы годик-другой такой работы — и прощай глаза! — Обернувшись к сопровождавшему его фельдшеру, он добавил: — Да и теперь следы болезни, видимо, останутся на всю жизнь.
Ваня не осмелился спросить доктора, что значили эти слова, и после его ухода сильно приуныл.
«А если, и впрямь, ослепну?.. Куда тогда?..» — думал он.
— Ничего, милачок, ничего! Ты не
Доктор строго-настрого приказал больному соблюдать покой, не делать резких движений и не снимать без разрешения повязку с глаз. Ваня старательно выполнял все предписания врача, боясь потерять зрение. Еще в Леденгском наблюдал он горькую жизнь слепых нищих, с палочкой бродивших по селу. Целыми днями мальчик лежал неподвижно на спине, чутко прислушиваясь к долетавшим в палату отзвукам столичного города..
Екатерина Платоновна несколько раз навещала сына в больнице, приносила ему булку, молоко и подолгу просиживала у больничной койки.
Мать рассказывала Ване о его братишке и сестренке, о приезжавших из Леденгского на заработки односельчанах. В одно из посещений она сообщила сыну, что ищет ему новое место, поближе к Галерной гавани.
— Нет, мама, в мальчики я больше не пойду, — тихо, но твердо произнес Ваня. — Свези меня, как выпишусь из больницы, лучше в Кронштадт, к тетке, авось там какое-нибудь местечко найдется.
Лежать в больнице пришлось около полугода. Вышел из нее Ваня поздней осенью, когда заканчивалась навигация. Он торопил мать, прося отвезти его в Кронштадт. Накануне отъезда Ваня зашел за своим маленьким сундучком к хозяину зеленной лавки. Здесь все было по-прежнему: суетился у корзин с овощами какой-то веснушчатый мальчик, хозяин «разносил» кого-то из возчиков, уверяя, что его все обсчитывают и обкрадывают.
Увидев Ваню, лавочник хмуро вымолвил:
— Ну что, выздоровел? На-ко вот тебе, на дорогу, — он вынул из замшевого большого кошелька двугривенный, но, подумав, добавил еще новенький блестящий гривенник. — Поищи себе другое место. А мне, вишь, ребят проворных надо.
И Ваня, судорожно сжав в ладони обе монеты, опустив голову, пошел по проспектам столицы…
Глава 3
В городе-крепости
Небольшой, устаревшей конструкции пароходик, изо всех сил шлепая плицами по мутной, серо-зеленой воде залива, добрался до Старого Котлина, как нередко в те годы называли Кронштадт.
Бабушкины сошли с парохода последними. Екатерина Платоновна шагала молча: ей вспомнилось, как она приехала с Ваней в Петербург, как он мучился у хозяина… Что-то суждено ее сыну здесь, в этом суровом военном городе?
Ваня шел на окраину, где жила сестра Екатерины Платоновны, поминутно оглядывался и отставал от матери: его поражал особый отпечаток строгости и порядка, лежавший на всем облике города. То и дело строем проходили матросы под командой офицера, четко чеканя шаг. В порту дымили многочисленные корабли, обслуживавшие строительство, визжали лебедки и плохо смазанные блоки, шныряли маленькие пароходики, перевозившие рабочих. С шумом и скрипом работали у причалов приземистые, широкие землечерпалки. Сотни рабочих-землекопов казались издали муравьями, облепившими старый сосновый пень. На фоне залива четко рисовались мачты боевых судов, — почти вся балтийская эскадра стояла вблизи Кронштадта.