Иван Васильевич Бабушкин
Шрифт:
«Табельщик Алексей Савельев вкупе, а влюбе с таким же негодяем, управляющим ткацкой фабрикой Н. Дербенева, и его помощник, в деревянном здании против конторы (от входа в ворота налево) устроили нечто ужасное, чему нет названия… Почти ни одна красивая или просто смазливая, симпатичной наружности девушка не миновала этого здания, если хотела работать на фабрике…»
Как писали даже местные «Губернские ведомости», преследования женщин были «бытовым явлением» на фабриках Гандурина, Бурылиш, Александрова и на многих других текстильных предприятиях, где широко применялся женский и детский труд.
— Не покоришься — не дам работы! — заявляло молодым работницам фабричное начальство.
Вот что сообщала
«…Сырой миткаль поступает для просушки на так называемые сушильные барабаны… Температура в помещении сушильных барабанов стоит выше 40 градусов по Р. Нам, с непривычки, положительно нет никакой возможности пять минут пробыть в такой духоте, а между тем за этим усовершенствованным европейским аппаратом, просушивающим в день тысячи кусков, с утра до вечера ежедневно проводят такие же люди, да еще кто? Мальчики. Сидят они совершенно без всего, в чем только мать родила, за этими чудовищными «барабанами» и расправляют своими детскими ручонками складки миткаля; их преждевременно впалые щеки лишены всякого признака румянца, свойственного юному возрасту, глаза без выражения, потухшие, а с бледно-матового лба ни на минуту не сходит пот. Вблизи этих (почти младенцев) работников находится ушат с водою, и они беспрестанно пьют целыми ковшами, стараясь утолить, хотя на одну минуту, вечно томящую их жажду… Я расспросил одного фабриканта — что за люди впоследствии выходят из всех этих мальчуганов, работающих при сушильных барабанах и на вешалках.
Он, немного подумав, дал мне такой ответ:
— Бог знает, куда они у нас деваются, мы уже их как-то не видим после.
— Как не видите?
— Да так, высыхают они…
Я принял это выражение за чистую метафору.
— Вы хотите сказать, что впоследствии они переменят род своих занятий или переходят на другую работу? — опять спрашиваю.
— Нет, просто высыхают, совсем высыхают! — отвечал серьезно фабрикант». Ничуть не лучше было положение ткачей в «вотчине Морозовых» — на Никольской мануфактурной фабрике близ старинных селений текстильщиков — Орехова, Зуева, Никольского.
И здесь «высыхали» в непосильном труде тысячи молодых жизней. Фабрикант-миллионер вел планомерное и все усиливающееся наступление на своих рабочих. С каждым годом пряжа выдавалась все худшего и худшего качества. Она постоянно рвалась, и мастера нещадно штрафовали ни в чем не повинных ткачей. Расценки то и дело уменьшались. В то же время количество аршин в куске выработанного миткаля увеличивалось: если в начале года в куске миткаля считали пятьдесят пять аршин и платили за выработку этого куска сорок восемь копеек, то в конце того же года в куске оказывалось шестьдесят пять — шестьдесят семь аршин, а платили лишь тридцать восемь — сорок копеек.
Администрация систематически уменьшала число подсобных, обслуживающих станки рабочих: вместо одного подмастерья на пятьдесят станков поставили одного на шестьдесят, а затем и на семьдесят станков. В результате он не успевал наладить вовремя почему-либо вышедшие из строя станки, и ткачам записывался вынужденный, хотя и не по их вине, прогул. От этого заработок сильно снижался. Иногда больше половины дня пропадало из-за простоя станка.
Бичом рабочих были и частые переделки — приспособление станков для выработки других сортов текстильного товара. Простои, связанные с этими «переходами станка», администрация ее оплачивала. А если ткач по болезни хоть один день не выходил на работу, Морозов приказывал оштрафовать его на три рабочих дня; за два прогульных дня штрафовали на шесть дней и т. д.
Главный мастер — «всемогущий царь и бог», как называли его в ткацкой мастерской, — зачастую даже не давал себе труда объяснить, за какую вину наложен непомерный штраф. Сам хозяин фабрики подавал пример зверского отношения к рабочим: Морозов нередко появлялся в ткацкой, медленно обходил станки и вдруг схватывал, мял и бросал в сторону готовую продукцию того или иного ткача, лучше которой нельзя было выработать на станках этой фабрики.
— Штраф!.. Двойной!.. С фабрики сгоню!.. — раздавалось среди монотонного жужжанья станков, и несчастный ткач стоял молча, не зная даже, что именно не понравилось всемогущему хозяину в добротно и аккуратно сделанном куске миткаля или ситца. Преследования ткачей не оканчивались за дверями мастерской: даже в фабричной лавке, куда рабочий вынужден был итти за продуктами, он отчетливо чувствовал тяжелую хозяйскую руку. Часто приказчик с презрением бросал ткачу в лицо его заборную книжку.
— Перебор. Ничего не дам.
Это значило, что за рабочим, по хитроумным лавочным подсчетам, числится взятых продуктов больше, чем ему открыт кредит согласно «ведомости выработки», составленной администрацией фабрики. Обремененному семьей ткачу ничего не оставалось другого, как брать вместо фунта мяса селедку «с запашком», так как приказчик не соглашался отпустить ничего иного.
Чаще же всего после длительных объяснений и просьб ткачи под неистовую брань приказчика были вынуждены уходить с пустыми руками и ждать, когда «перебор с выработкой сквитается».
Невыносимые условия труда вызывали все усиливающееся недовольство ткачей Морозовской мануфактуры. Вначале они пытались просить своего хозяина о смягчении почти тюремного режима, введенного им не только на фабрике, но и в казармах-общежитиях, а затем в январе 1885 года организовали стачку.
Во главе стачки стал передовой рабочий Петр Анисимович Моисеенко, имевший уже опыт революционной борьбы как бывший член «Северного союза русских рабочих». На тайном совещании ткачей, незадолго до начала стачки, были выработаны требования к администрации фабрики, главным образом касающиеся отмены грабительских штрафов, упорядочения расценок и дней выплаты заработка.
Весть о начавшейся стачке произвела сильное впечатление не только на администрацию Владимирской губернии, но и на министерство внутренних дел. Морозов, бывший в это время в Москве, начал забрасывать телеграммами владимирского губернатора, прокурора, министра внутренних дел, прося «не оставить приказать принять меры к прекращению беспорядков». С такими же просьбами обратился он к шефу жандармов. И немедленно владимирский губернатор Судиенко выехал в Никольское.
Через несколько часов на фабрику приехал и сам Морозов. Губернатор и прокурор прервали расследование и уединились с хозяином фабрики на продолжительную беседу. Даже представители царской власти должны были в очень дипломатичной форме «позволить себе обратить внимание высокоуважаемого г. Морозова на некоторые ненормальности и игнорирование требований фабричного законодательства», допускаемые администрацией Никольской мануфактуры. Но «высокоуважаемый» фабрикант решительно отказался удовлетворить какие-либо требования, указывая, что «всякое облегчение (условий труда на фабрике. — М. Н.) в настоящее время было бы уступкой грубому насилию и дурным примером, поощряющим к новым беспорядкам».
После длительных переговоров и увещеваний губернские и московские власти убедили фабриканта в необходимости некоторых уступок. Но уговорить его удалось лишь на льготы, незначительные для рабочих. Он согласился только на скидку штрафов за «плохие работы» с 1 октября 1884 года по день забастовки. Морозов потребовал расчета всех ткачей с условием возврата на фабрику желающих согласиться на пониженные расценки. Он заявил при этом, что оставляет за собою «священное право» принимать или не принимать обратно рабочих по своему усмотрению.