Ивановна, или Девица из Москвы
Шрифт:
Ивановна
Письмо IX
Ульрика Ивановне
Петербург, 20 сент. 1812 г.
Ах, Ивановна! Сестра моя, мой единственный друг, напиши мне, умоляю тебя. Если ты еще жива, несчастная девочка, напиши мне.
До меня дошла ужаснейшая весть: мне рассказали, что вся Москва в огне, что мой отец — как писать об этом?! — что мой отец убит, моя мать… О! Как я несчастна, не выразить словами, теперь я всего лишь страдающая дочь.
И все-таки скажи мне правду, Ивановна. Каждую минуту до меня доходят рассказы, один ужаснее другого. Говорят, дворец разрушен, вся дворня разбежалась кто куда. Я послала к вам верного слугу, которому ты можешь доверять. Беги
Ульрике.
Письмо X
От той же к той же
Нет слов, чтобы описать мое ужасное, отчаянное состояние. Я умоляю тебя, моя дорогая девочка, если это возможно, сообщи мне о твоем нынешнем положении. Я уже послала к тебе человека, на которого могла положиться, старого слугу Федеровича. Одна лишь болезнь удержала меня от того, чтобы самой не помчаться к тебе. Но как человек тот не вернулся, так и никаких новостей о тебе я не получила, кроме той, что ты пропала, а наших родителей больше нет на свете.
Я не знаю ни что писать, ни в какой помощи ты больше всего нуждаешься. Мое самое сильное желание — увидеть тебя, но если ты больна, если не в состоянии передвигаться, умоляю тебя, позволь подателю сего сообщить мне всю правду, чтобы я поспешила на помощь к тебе. Ох! Быть может, Господь в милости своей вернет тебя, услышав молитвы твоей несчастной сестры
Ульрики.
Письмо XI
Питер Минчип
графине Ульрике Федерович
Москва, 30 сент.
Уважаемая Госпожа,
Пишу вам, чтобы с величайшим огорчением сообщить, что все мои попытки найти госпожу Ивановну оказались напрасными. Бедняга Френсис пал жертвой своих поисков — поскольку, как я понял, он был убит в развалинах дворца Долгоруких, когда разузнавал о судьбе вашей семьи.
О, госпожа, то, что предстает здесь пред моим взором, пронзило бы и каменное сердце. Этот прекрасный город, гордость и слава каждого москвича, горит — и сгорает дотла. Множество женщин с детьми и престарелыми родителями сидят на холодной земле и то заламывают в муках руки, то посылают самые жестокие проклятия на головы врагов. Где-то видишь людей, которые обертывают тела погибших родственников и волокут их к могилам, и кажется, будто во взглядах их горе смешивается с завистью к умершим. В другом месте видишь несчастных матерей, которые бродят среди развалин домов в поисках пищи для своих голодных младенцев. Тысячи больных, стариков и раненых лежат в церквях, приспособленных под лазареты. Но увы! Все обречены на страдание, никто ни за кем не ухаживает, потому что все сами нуждаются в уходе, все тянут руки с мольбой о помощи, и ни у кого нет сил оказать ее. Я побывал в двух подобных местах и никогда не видел ничего сравнимого с бедствием, увиденным там. И все же у меня есть причина верить, что ваша сестра провела там несколько дней, это следует из полученного описания ее внешности и ее доброты. Люди говорили о ней как об ангеле-хранителе, о том, что она была особенно внимательна к одному старику, которого принесли туда нагим и израненным, и она не отходила от него, пока ее вместе со стариком не увел какой-то французский офицер, явно проявлявший к ним большой интерес. Но никто не узнал имен этих людей.
Судьба Френсиса заставила меня быть осмотрительным, когда я добрался до руин вашего дворца, дабы мое безрассудство не помешало мне оказать помощь госпоже, которую вы поручили мне оберегать. Увы! Все люди графа, как и сам он, погибли в сражении с подлыми грабителями, ворвавшимися во дворец. Многие говорят, что ваш отец поджег дворец собственными руками, чтобы не дать врагу завладеть деньгами, которые были собраны и отданы ему на хранение людьми высокого сословия, дабы облегчить участь тех несчастных, которые, опустошив родные места перед приходом врага, каждодневно прибывали в Москву. Нет возможности узнать, как это было на самом деле, поскольку французские отряды сразу же устроили во дворце и вокруг него ужасную резню. Но точно известно, что почтенного Михаила, старого доброго слугу вашего отца, французские грабители схватили и вправду повесили как поджигателя, потому что он исполнял волю своего господина. Будь прокляты эти французы за свое злодеяние! Михаил был верным,
Наполеон отговаривается тем, что жители Москвы сами подожгли свой город. Во многих случаях кто-то так и делал, чтобы не дать врагу попользоваться их добром и пировать за их столом, и что касается меня, то я горжусь ими за это. Кроме того, были и приказы Императора разрушать склады, что было весьма благоразумно. Они и так уже слишком многое заполучили. Но не тревожьтесь, прекрасная госпожа. У них есть враг, о котором они вовсе не помышляют и который с каждым днем все ближе и ближе. Наступает зима, и она хорошо потрудится над кучкой привыкших к солнцу итальянцев и одетых в легкие куртки французов. Вот тогда-то и наступит наше время; тогда они увидят, из какого кремня и какой стали сделаны русские. Каждый день, слава Богу, захватчики уже кое-где страдают от зимы. Видеть, как они стучат зубами от холода, — вот что греет мое сердце. Не имею ни малейшего намерения проявлять человеколюбие к таким диким чудовищам, как они. Они могут называть нас медведями, моя госпожа, они могут рассуждать о нашей свирепости — право слово, что за глупости! Я мог бы рассказать вам, моя госпожа, о том, что увидел собственными глазами, вы от этого лишились бы чувств, но я знаю, что мой добрый господин никогда бы так не сделал. Господь знает, как сильно вы уже настрадались. Так что смиренно молюсь о долгой жизни для вас и для храброго генерала и заверяю вас, что найду госпожу Ивановну, если она еще жива. На этом заканчиваю и
остаюсь самым преданным слугой
Вашей милости,
Питер Минчип.
Письмо XII
Сэр Эдвард Инглби
достопочтенному Чарльзу Слингсби
Москва, 29 окт.
«Москва! — скажете вы. — Что за безумство могло занести моего доброго друга в Москву?»
Имейте терпение, Чарльз, и вы все узнаете. Я обещал вам подробный рассказ о моих приключениях, когда писал из Риги, и вы получите его, но все повествование впереди, так что вы должны пройти весь путь вместе со мной или вовсе не начинать его.
Я сопровождал лорда С. в моем путешествии в Петербург и оказался там именно в тот день, когда пришли новости о победе при Бородино; это определенно была победа, хотя и завоеванная такой же ужасной ценой, как спасение жизни путем ампутации конечностей. Жители Петербурга радовались, хотя сердца их обливались кровью. Каждая семья являла доказательства царящей среди них силы духа.
Через несколько дней в лице каждого читался испуг, особенно у дворян постарше, поскольку всем стало ясно, что Москву теперь не защитить. Пугало то, что вторгшаяся армия не удержится от грабежей и этому вряд ли можно будет противостоять. Но ни самым здравомыслящим, ни самым мрачно настроенным людям не приходило в голову ожидать того страшного надругательства, которое последовало за вторжением. И когда судьба Москвы стала наконец известна, возникло всеобщее ощущение ужаса и омерзения, которое просто непостижимо для тех, кто не в состоянии проникнуться чувствами этого оскорбленного народа. Пожар Москвы зажег огонь в сердце громадной империи, и этот огонь никогда не погаснет в крови живущего на самой ее окраине крестьянина и в конце концов обязательно истребит мерзкого тирана, который и разжег этот пожар. В России нет ни одного самого невежественного крепостного, ни одной самой беспомощной женщины, которые не горят желанием отомстить, не шлют проклятия на голову того, кого повсюду считают единственным виновником своих бед.
День за днем сердце мое столь тяжко терзали горестные сообщения от жителей лежащего в руинах города о масштабе бедствия, что место сострадания заняли ужас и страх. Все средства утешения, которые под силу отдельному человеку, были настолько несоизмеримы с предполагаемым концом, что, представив себе страдания потрясенной толпы, которую мое воображение собирало вокруг меня, я погрузился в отчаяние, перешедшее в полное оцепенение. При таком состоянии рассудка я мог лишь расшвыривать содержимое своего кошелька на сборы по подписке либо качать головой, выслушивая какую-нибудь горестную подробность. Я ни нисходил до жалости, ни восходил до негодования, во мне умерли все высокие свойства души; а поскольку я считаю, что жизнь, не связанная ни с какими общественными устремлениями, хуже, чем жизнь растения, то оставляю на ваш суд, насколько это приемлемо для меня.