Июль для Юлии
Шрифт:
— Боюсь, что потеряю вас, — прошептала она.
— Вам нечего бояться, ангел мой, — заверил ее Бобров. — Я знал столько женщин, что смог понять — все они одинаково пусты и никчемны. И только в вас вижу то, что созвучно моей душе.
Ночная Княгиня пристально взглянула на него, хмуря брови. Казалось, она пытается прочитать мысли любовника, чтобы определить — искренен ли он.
— Смотрите, Вольдемар, я не потерплю соперницы. Я верю, что женитьба — это необходимость, но берегитесь, если увижу, что вы забыли меня.
— Тогда вы пронзите мое сердце отравленным клинком? — пошутил Бобров.
— Нет, — ответила она серьезно. — Я погублю вашу жену.
Глава II
Окна в доме на Ямской закрывали зеленые шторы. Никто не гулял в саду, никто не выезжал отсюда по воскресениям, никто не приезжал с визитами. Зимой, когда Москва гудела в ожидании праздников, в доме было особенно тихо. Только дымила труба, да изредка в комнатах зажигались лампы. Летом, когда горожане стремились выехать за город, на лоно природы, дворник подметал садовые дорожки, по которым никто не ходил.
Но если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться внимательней, то можно было увидеть, как иногда из-за шторы в центральном окне на втором этаже кто-то — очень бледный, в белом платье — смотрит на улицу. Если бы кому-то пришло в голову спрятаться за огромным дубом в саду и смотреть, не отрываясь, в это окно, то можно было увидеть, как этот кто-то гладит стекло ладонью, будто просясь на волю из опостылевшей тюрьмы. И этот кто-то печально теребит пепельно-русую косу, заплетенную на провинциальный манер низко на затылке.
Но никто и никогда, во всей огромной Москве, не думал следить за окнами с зелеными шторами или прятаться в саду. Молочник проходил мимо, потому что его не окликали из-за ограды, почтальон не носил сюда писем, казалось, даже голуби облетали его стороной.
Кто же живет в этом доме?
Юлия Павловна Панина. Бедная богатая сирота. В доме почти не было прислуги. Только горничная Даша, старуха Меланья, повариха и конюх Федор, он же, по совместительству, дворник.
С семи лет Юлия Павловна жила в Москве безвыездно, под опекой графа Боброва Александра Алексеевича, который являлся ее дальним-предальним родственником. Сначала опекун навещал барышню три раза в год, привозил подарки — наряды, игрушки, сладости. Потом увлекся санаторными лечениями, и зачастил по заграницам. Постепенно его визиты становились все реже и реже. В лето, о котором пойдет речь, Юлия Павловна не получила от опекуна ни одного письма, хотя регулярно отправляла ему пространные послания, описывая свою небогатую событиями жизнь, справляясь о здоровье дядюшки, и вопрошая, когда он вернется в Россию.
— Это смертоубийство какое-то, — возмущалась порой Даша, полыхая черными малороссийскими глазами. — Нам бы в деревню, а то мы все в городе и в городе этом треклятом! Эдак моя барышня совсем зачахнет! Кушайте, голубушка!
И она подкладывала на тарелку своей воспитанницы еще один кусочек мяса, или еще одну паровую котлетку, или речную рыбку, запеченную в тесте.
Юлия Павловна вяло брала вилку и нож, долго крутила их, потом так же долго тыкала ими в приготовленную еду, а потом с виноватой улыбкой откладывала приборы. Аппетита у нее никогда не было.
Даша приходила в отчаянье, пытаясь накормить ее.
Барышня — бледная, изнеможенная, сидела в кресле у окна, укутанная, не смотря на жару, козьей пуховой шалью. Плечи ее слегка вздрагивали, как от озноба.
— Ну посмотрите, рыбка какая! — нахваливала Даша. — Бочок, прям, золотой! А огурчики! В пупырышечках, хрустят на зубках-то!..
— Дашенька, не хочется, что-то…
— Так и помрете у меня на руках! — в сердцах говорила Даша, убирая поднос с нетронутым завтраком.
Юлия Павловна только опускала голову.
— Вот появиться этот ваш родственничек, — продолжала тем временем Даша, яростно перестилая постель, — я ему все выскажу! Скажу, сам, мол, по балам и заграницам… а барышня моя…Ни тебе посиделок с подружками, ни тебе выездов в свет! Будь живы папенька с маменькой, давно бы уже замуж мою голубушку выдали!.. С такими-то синими глазками, с таким личиком ангельским вас сразу господа бы приметили. Граф какой, а то и князь!.. А вы, барин, скажу!..
— Представляю, как это будет выглядеть, — тихо засмеялась Юлия.
— Ну, хоть засмеялись! — порадовалась Даша. — Погулять нам надо, вот что. Одевайтесь-ка, барышня.
— Дашенька, я лучше так посижу… — попробовала отказаться Юлия, но горничная с шутками и прибаутками начала вытаскивать ее из кресла, подпирая крепким пухлым плечом.
Девушки уже дошли до порога, когда дверь неожиданно распахнулась. Маленькая старушка — сморщенная, как черепаха, и покрытая бородавками, как жаба, свирепо смотрела на Дашу. Закричала она тоже на Дашу, но от ее голоса Юлия Павловна вздрогнула и зажмурилась, будто слова старухи относились к ней.
— Ты спятила, девка тупоумная?! Куда собралась?! Забыла, что дохтора велели? Дома сидеть, а на улицу — ни-ни! А ну, обратно!
И уже совсем другим голосом, обращаясь к Юлии Павловне:
— Нельзя вам, нельзя, барышня. Золотая моя, серебряная… В креслице, давайте, вас посажу… неровен час еще перетрудитесь, устанете, отдышечка начнется. Что я тогда барину скажу? Что недоглядела кровиночку нашу? Что не усмотрела за ней, как он велел?.. А ты! — она обернулась к Даше, уперев сухонькие ручонки в бока. — Ты на кухню пошла, дубина стоеросовая! Пшла, говорю!
— Не надо, Меланья Агафоновна, — взмолилась Юлия Павловна. — Даша не виновата. Это я ее попросила… Пусть останется…
— Добрая вы, барышня, — Меланья грозно брякнула ключами, висевшими у нее на поясе. Связка была массивной. Казалось странным, каким образом худосочная старушенция выдерживает такую тяжесть. — Но ежели я о вас не побеспокоюсь, то точно пропадете. С такими-то дурами в услуженье! Пшла, Дашка, пока на конюшню не отправила!
Даша вспыхнула и выбежала из комнаты барышни, мелькнув черной косой. Юлия Павловна бессильно прикрыла глаза, опускаясь в кресло. На ресницы ее навернулись слезы, а старуха посмотрела на барышню почти с удовлетвореньем.