Шрифт:
Долго шла девятилетняя Наташа со своим меньшим братом Антошкой из колхоза «Общая жизнь» в деревню Панютино, а дорога была длиною всего четыре километра, но велик мир в детстве… Наташа то несла брата на руках, когда он жалостно поглядывал на нее от усталости, то ставила обратно на землю, чтоб он шел своими ножками, потому что брат был кормленый, тяжелый – ему уже сравнялось четыре года, – и она умаривалась от него.
По обочинам широкой июльской дороги росла высокая рожь, уже склонившая голову назад, к земле, точно колосья почувствовали утомление от долгого лета. Наташа с испугом вглядывалась в эту рожь – не покажется ли кто-нибудь из ее чащи, где обязательно кто-нибудь
Безоблачное небо, туманное и бледное от полуденной жары, казалось Наташе печальным и страшным.
Она вспомнила ночь со звездами над избою и двором, где она жила в колхозе вместе с отцом и матерью, и решила, что ночь интересней и лучше: ночью поют в колхозе одни добрые, кроткие сверчки, квакают лягушки в запруде и сопит бык, ночующий в скотном сарае, – и нет ничего страшного.
Наташа крепче взяла Антошку за руку и побежала с ним мимо ржи, чтобы скорее увидать избы деревни Панютино, где жили бабушка и дедушка. Но брат скоро уморился, он упал в пыль и заплакал, а Наташа не догадалась сразу оставить его руку и нечаянно проволокла Антошку немного по земле. Взяв брата снова на руки, утешив его, Наташа взошла с ним на возвышенность кургана. Здесь рожь росла низкая, потому что земля была худая, и отсюда было далеко видно, как идут по верху ржаных полей темные волны ветра и как светится льющийся воздух над озаренными полосами хлеба, которых сейчас не покрывала тень ветра.
Наташа огляделась вокруг – когда же будет Панютино? – и увидела крылья мельницы, подымающиеся из-за дальних хлебов и вновь уходящие в них. Наташа вздохнула с утешением – вон уже видна мельница, там мелют зерно, это, наверно, дедушка привез мешок: он знает, что придут внучка со внуком, и надо испечь блины из новой муки; старая мука ведь уже вся вышла у них, и из нее плохо всходит тесто, а блины получаются не такие праховые и ноздреватые, как из свежего помола.
Наташа понюхала воздух. Пахло соломой, молоком, горячей землею, отцом и матерью. Это было ей знакомо и мило, и девочка понесла брата дальше. Он теперь обнял сестренку вокруг шеи и дремал, свесив голову за плечо Наташи.
И они пошли вдаль по дороге, пролегающей во ржи. Вдруг Наташа вскрикнула и остановилась. Из глубины хлебов вышел к детям худой, с голым, незнакомым лицом старичок; ростом он был не больше Наташи, обут в лапти, а одет в старинные холщовые портки, заплатанные латками из военного сукна, и он нес за спиной плетеную кошелку со щавелем и крапивой, что годятся для щей. Старик также остановился против детей. Он поглядел на Наташу бледными, добрыми глазами, уже давно приглядевшимися ко всему на свете, снял шапку, свалянную из домашней шерсти, поклонился и прошел мимо. «Не страшный! – подумала Наташа про старика. – А пусть бы только тронул, я бы сама ему дала изо всех сил, он сразу бы умер… Некормленый, маломочный какой-то, наверно, нездешний!»
А старичок тот осторожно посмотрел на миновавших его детей. Ему запомнилось лицо Наташи – ее серые чуткие, задумчивые глаза, внимательно открытый, дышащий детский рот, полные щеки и светлые волосы, обгоревшие на солнце и иссушенные полевым ветром. «Хорошая будет крестьянка! – решил старик. Теперь он старался разглядеть ребенка, которого несла девочка. – И этот на нее похож, – увидел прохожий. – Сомлел и спит. А что ж ему!» И старик пошел прочь, уставившись глазами в земляной сор и мелкую траву на дороге.
Немного пройдя, старый человек с удовлетворением прилег около ржи, положив свою голову на кошелку с травой. Ходить ему сейчас было жарко и незачем; бумагу в колхоз «Общая жизнь» он отнес аккуратно и теперь уморился, и время у него еще есть впереди – летний день велик, ко двору успеет воротиться.
Дед и бабушка Наташи жили в деревянной избушке на краю деревни Панютино. Бабушка Наташи Ульяна Петровна выглядывала за ворота: не идет ли ее внучка со внуком. Она еще третьего дня наказала бабе-почтальонше, чтоб непременно зашла к ее дочери в колхоз, с тем чтобы дочь отпустила внучку со внуком погостить в Панютино. «Должно, почтарка забыла к дочке зайти, – думала Ульяна Петровна, вглядываясь в пустую жаркую дорогу во ржи. – А ведь ей полтора трудодня за день пишут: ишь ты, льготная какая! Ходит, пыль подолом сгребает – только и делов… Либо в совет пожаловаться на нее, что ль!.. Да чума с ней, пускай ходит-мечется!» И бабушка закрыла калитку.
Еще с утра, спозаранку, она наложила соломы в печь, а белое тесто стояло со вчерашнего вечера, и бабушке уже два раза приходилось откладывать его из горшка в глиняную чашку: за ночь тесто взошло своим избытком через край. Все было готово, чтобы начать печь блины, но гости еще не пришли, и свой старик как ушел с самого утра на озеро рыбу ловить, так и пропал. Наверное, опять сидит в кузнице у кузнеца и разговаривает не о деле.
Бабушка старательно помешала тесто; уже пора было из него печь блины, а то оно перестоится и закиснет. Чем же другим ей было приветить внучку, внука? Что есть еще на свете более необходимое, чем это ее угощение, она не знала.
Бабушка не старалась выдумать что-либо другое хорошее, лучшее – она лишь могла поставить тесто, испечь хлебы или блины, чтобы накормить родню. Она не понимала, как еще жить по-хорошему, ей ничего и не надо было более. Пусть все поскорее соберутся вместе в одну избу, пусть будут здоровы ее дочь со своим мужем и растут счастливые внуки.
Ульяна Петровна запалила солому в печке, но тут услышала, что на дворе закричал чужой петух, постоянно приходивший от соседей, чтобы бить петуха бабушки. Ульяна Петровна была ревнива к своему добру – она схватила веник и пошла отгонять хищника. Прогнав петуха, бабушка оглядела улицу и дорогу, ведущую в ржаное поле, – может, кто-нибудь покажется. Но не было никого, лишь волнами плыла жара по земле, да старые, привычные избы стояли по деревне, и копались пыльные соседские куры в дорожной колее, и бабушке стало вдруг скучно, точно она посмотрела не на белый свет, а в кромешную тьму.
Тогда Ульяна Петровна затворила калитку и пошла печь блины. Первый блин сразу получился хорошим – и недаром: уж сколько их испекла бабушка на своем веку! Они сами у нее румянились и обратно из огня просились, только есть их сейчас было некому. Сама Ульяна Петровна свою стряпню всегда ела последней. Она брала себе остатки и поскребышки и пекла из них, что выходило, чтоб не пропадало добро, вся пища была для нее одинаково хороша.
В окно кто-то слабо постучался с улицы.
«Либо побирушка! – подумала бабушка. – Да они теперь уж и ходить перестали, а то бы я дала блин человеку, нынче урожаи большие пошли, говорить нечего».
Она вынула сковородку из огня, чтобы блин не подгорел, и пошла к окошку. В окно смотрела внучка Наташа; за спиной у нее, обхватив ручками шею сестры, находился Антошка. Он спал сейчас, положив большую голову на плечо Наташи, так что девочка вся согнулась под тяжестью брата. Одной своей рукой она удерживала обнимавшие ее руки Антошки, чтоб они не разлучились, а другой ухватилась за его штанину, чтоб ноги мальчика не висели в воздухе и он не сползал вниз. Наташа прислонила брата ногами к завалинке, освободила свою руку и еще раз тихо постучала в окно.
Конец ознакомительного фрагмента.