Июнь-декабрь сорок первого
Шрифт:
Пожалуй, за все время Московской битвы у нас не было такой блеклой информации о ней. Да и сводка Совинформбюро такая же бесцветная: "В течение 6 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах". И ни слова о контрнаступлении под Москвой.
Ничего не поделаешь! Торопливость в данном случае действительно может оказать плохую услугу войскам. Ведь контрнаступление только началось. Мы верили в его успех. Однако понимали, что не только такая большая операция, а и любой бой - уравнение с многими неизвестными.
Утром я поехал к Жукову "поплакаться в жилетку". Георгий Константинович сочувственно выслушал меня и посоветовал:
– Потерпи немного...
Хоть
– Хочешь, прочитаю тебе стихи?..
Я не успел ответить - он уже выхватил из полевой сумки пачку исписанных листиков и начал чтение. Громко, словно перед большой аудиторией. Это была поэма "Сын артиллериста". Прослушав все до конца, я молча отобрал у него рукопись и на уголке первой странички написал: "В номер". Симонов обрадовался, даже глаза заблестели. Обрадовался и я - давно у нас не было стихов Симонова.
До глубокой ночи затянулась наша беседа. Много любопытного рассказал мне Симонов о своем двухмесячном пребывании на Севере, но еще больше узнал я потом из его дневников, которые хранились у меня в сейфе. Тут, наверное, требуется небольшое разъяснение. Во время войны всему личному составу действующей армии запрещалось вести дневники. Причины понятны. Понимали их и я и Симонов. Но писатель, очевидно, не может обойтись без каких-то записей своих впечатлений, наблюдений. Однажды Симонов принес мне целую пачку таких записей. Я прочитал их, они мне понравились. Больше всего - за честность суждений, за откровенность. По всем правилам воинской дисциплины, я должен был бы наказать его за нарушение запрета и отобрать дневники. Я их и отобрал, но... по ходатайству самого Симонова. Он попросил меня хранить их "на правах секретных документов"; это, мол, будет безопаснее и для него, и для дневников. Я спрятал их в своем сейфе, и с тех пор по возвращении из каждой своей командировки Симонов приносил мне новые и новые записи, а я складывал их в сейф рядом с прежними.
Опубликованы они были лишь в 70-е годы в виде двухтомника под общим названием "Разные дни войны". На подаренном мне экземпляре этого двухтомника автор сделал такую надпись: "Давиду Ортенбергу - первому лорду-хранителю этих не печатанных тогда дневников - с любовью и дружбой. Твой Костя"...
* * *
А теперь вернусь к тому, на чем прервался.
...Глубокая ночь на 7 декабря 1941 года. Все хлопоты с очередным номером газеты закончены. Вот-вот должны принести из типографии сигнальный экземпляр. Я дожидаюсь его по обязанности. А Симонов, конечно, потому, что в этом номере идет его поэма.
Он сидит напротив меня в удобном кресле, попыхивает своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, и все рассказывает и рассказывает мне о Севере, о Северном фронте, Северном флоте. Я смотрю на него и думаю: "До чего ж он отощал и измотался в этой двухмесячной командировке!" Спрашиваю:
– Тебя что, не кормили там?
– Головами сушеной трески кормили, - отвечает шутливо Симонов.
За этой шуткой - далеко не шуточная история. Получив наш вызов в Москву, Симонов и работавший с ним в паре фотокорреспондент Бернштейн добрались поездом до Кандалакши, а там пересели на лесовоз, следовавший в Архангельск. По пути этот лесовоз затерло льдами. На нем кроме команды и наших спецкоров было две с половиной тысячи жителей Архангельска, возвращавшихся домой с оборонных работ на Северном фронте. Восемь суток провели они во льдах. Запасы еды кончились. Съели все, включая несколько бочек голов сушеной трески, предназначавшихся для изготовления
После этих злоключений и предшествовавшей им напряженной работы в суровых северных условиях надо было дать Симонову хоть чуточку отдохнуть. Я объяснил ему, что в ближайшие два-три дня нам не придется широко освещать Московскую битву. Вот эти два-три дня и предоставляются ему для отдыха, а заодно и для того, чтобы отписаться, если что-то осталось в запасе. Забронировали для него номер в гостинице "Москва" и отправили туда. Однако он только переночевал в гостинице, а затем собрал свои пожитки и перебрался в редакцию. Комната для него, конечно, нашлась; пустых комнат было тогда больше, чем занятых...
* * *
Итак, в газете от 7 декабря опубликована поэма Симонова "Сын артиллериста". Заняла она чуть ли не половину полосы. Нечасто мы бывали так щедры для поэтов. Помнится, только еще одна поэма заняла в "Красной звезде" два подвала - это "Мария" Валентина Катаева.
Сам Симонов отнюдь не переоценивал художественных достоинств той своей поэмы. Даже удивлялся, почему она после войны стала одним из наиболее популярных его произведений, особенно среди школьников. "Сына артиллериста" включили в школьные учебники, и к Симонову хлынул поток писем. В большинстве из них задавался вопрос: жив ли Ленька - главный герой баллады? Спустя много лет Симонов разыскал Леньку, узнал, что он по-прежнему служит в артиллерии, уже в звании подполковника.
Отмечу, между прочим, что в последующих изданиях поэмы автор исключил строки:
При свече в землянке В ту ночь мы подняли тост За тех, кто в бою не дрогнул, Кто мужественен и прост. За то, чтоб у этой истории Был счастливый конец, За то, чтобы выжил Ленька, Чтоб им гордился отец, За бойцов, защищавших Границы страны своей, За отцов, воспитавших Достойных их сыновей!Так и было в тот вечер, в землянке на полуострове Среднем, где командир артиллерийского полка рассказал Симонову эту историю; там тогда они и подняли чарку за "счастливый конец".
Что ж, право автора переделывать и сокращать свои стихи. Но в тот день, когда поэма сдавалась в набор, ни у меня, ни у самого Симонова не было сомнений, что они и к месту, и ко времени.
* * *
Очерк Федора Панферова назывался "Убийство Екатерины Пшенцовой". Об этой героической женщине из деревни Вилки писателю рассказали партизаны.
– Екатерина у нас богатырь во всех смыслах: на работе в поле первая, да уж если и на собрании сказать надо, скажет так, что и деваться некуда. Огонь-баба...
Когда трое ее сыновей ушли на фронт и туда же отправился и председатель колхоза, все единогласно утвердили Екатерину председателем.
Но вот в одно ненастное утро в деревню пришли гитлеровские солдаты. Сорок человек и с ними один штатский - господин Ганс Кляус, под власть которого был отдан колхоз. Этот господин потребовал, чтобы колхозники убрали и обмолотили хлеб. Екатерина подумала: "Чего ради какому-то мерзавцу достанутся все наши труды?" Пошла по избам, всем сказала: "На работу не выходить". Какими только способами не пытались оккупанты заставить Екатерину подписать бумажку, обязывавшую односельчан немедленно выйти на работу! Господин Ганс Кляус пригрозил, что, если колхозники не выйдут на работу, он отдаст двух дочек ее "на потеху солдатам". И это не помогло. Тогда раздели самоё Екатерину...