Июнь-декабрь сорок первого
Шрифт:
Конев отдал приказ наземным войскам: немедленно сообщить, не видел ли кто-нибудь гибели самолета "У-2"; если видел, то где и когда? Из одной дивизии сообщили: близ Ржева один такой самолет рухнул в лес, занятый противником.
После того как этот лес был очищен от противника, там удалось разыскать обломки самолета и два сильно обгоревших трупа. По бляхе ремня, подаренного Лосю Зотовым, было установлено, что один из погибших - Лось...
* * *
Вчера вечером раздался звонок с московского аэродрома. Звонил Симонов. Наконец-то нашлась "пропащая душа"! Сразу же послали за ним машину - и через час он был у меня. В полном зимнем фронтовом обмундировании - в полушубке, валенках, меховых рукавицах, но... без шапки. Обветренный, раскрасневшийся,
– Потом расскажешь. Садись и пиши. Пойдет в номер. Ровно триста строк... А где твой экипаж?
– Подъедут завтра...
Свой очерк Симонов не писал, а прямо диктовал на машинку. До двух часов ночи. Назвал его "Дорога на Запад".
Очерк удался.
Насмотрелся на разор в отбитых у противника исконно русских городах Михайлове, Епифани, Богородицке, на сожженные дотла села и деревушки и заглянул в их будущее: "Город Епифань. Вернее, то, что было городом Епифанью, и то, что будет городом Епифанью. Да, будет! Потому что исчезнет с земли вся эта фашистская сволочь, все эти убийцы, мародеры, насильники, а русские города, разрушенные ими, восстанут из праха, как они восставали уже не раз, и будут стоять еще века на тех самых местах, где они уже веками стояли".
О чудовищных зверствах гитлеровцев. И о величии духа советских людей: "В том же Гремячем односельчане еще не успели похоронить только что снятых с виселиц пятнадцать человек своих родных и соседей. Эти люди не хотели быть холуями у немцев. Они вели себя с достоинством русского человека, а этого было достаточно, чтобы немцы их повесили и не давали снять с виселиц трупы до своего ухода".
Симонов уже достаточно повидал пленных гитлеровцев - и на Западном фронте, и в Крыму, и на Севере, но никогда не писал о них с такой взрывной ненавистью и даже проклятием, как в этот раз: "Два красноармейца ведут по улице выжженного города семерых немцев. Они ведут их далеко в тыл, через сожженные города и деревни, через разрушенные села. Они поведут их и доведут, потому что такой приказ, но они с удовольствием, не сделав и трех шагов, воткнули бы штык в глотку каждому из этих мерзавцев. Они поведут их через сожженные деревни, мимо женщин, которые будут проклинать врагов и плевать им в глаза, они должны будут защищать врагов от народного гнева, от стариков, которые готовы повесить их на первом дереве или задушить своими руками. Красноармейцам захочется зайти в избу погреться, но они должны будут взять с собой в избу этих семерых негодяев, которые день или два назад вытащили из этой избы все, что смогли, и повесили на стропилах ее хозяина. Красноармейцы доведут их, потому что таков приказ, но я не знаю, у кого из нас поднялась бы на конвоиров рука, если бы они не выполнили этого приказа".
Прочитал я последнюю фразу, уткнул в нее карандаш и задумался. Симонов, стоявший рядом у моей конторки, поспешил объяснить:
– Я не зову нарушать приказ. Я стараюсь отразить чувства людей, их настроения. Так и будет понято. Побывал бы ты там, увидел бы, что они натворили!..
Уговорил: оставили как есть. Тем более что несколько выше я уже зачеркнул нечто подобное. А было там вот что. Стояли Симонов и командующий армией генерал Ф. И. Голиков возле догоравшей избы в деревне Колодязная под Богородицком, беседовали. В это время к Голикову привели двух гитлеровцев, только что поймали за соседними домами - не успели сбежать с остальными, увлеклись дожиганием уцелевшего. Их схватили с пучками горящей соломы в руках. И Симонов прокомментировал этот случай так:
"Разве можно их назвать пленными, этих убийц и поджигателей, да и вообще, разве применимо к ним какое-нибудь человеческое слово? Пуля в лоб единственное, что они заслуживают.
Поджигателей было приказано расстрелять".
Вот эту фразу я и зачеркнул. Симонов посмотрел на вымарку,
– Ты что - против?..
– Нет, - ответил я, - почему же? Но просто не влезает в подвал. Надо же что-то сокращать...
Симонов посмотрел на меня с укором. Он понял меня...
Очерк пошел в набор. Я распорядился, чтобы его разделили на несколько линотипов и верстку доставили не позже чем через час. Симонова попросил дождаться верстки, вычитать ее и, если окажется "хвост", сократить.
– А пока расскажи о своем путешествии, - предложил я.
– Почему без шапки?
И тут мне довелось услышать, как дьявольски трудно добирался Симонов в Москву в этот студеный день. Были использованы все виды фронтового транспорта: и попутные подводы, и попутные грузовики, наконец - самолет "У-2". В открытой кабине этого самолета лететь зимой в любом случае - не сахар. А тут еще попали опять в буран, ветром сорвало с головы и унесло неведомо куда шапку.
– Чтобы вовсе не окоченеть, - говорил Симонов, посмеиваясь, - я всю дорогу тер лицо рукавицей и хлестал себя по щекам...
Принесли верстку. Очерк действительно не уместился в "подвал". Оставался "хвост" строк в пятьдесят. Хоть и жаль было, но пришлось резать, можно сказать, по живому. Выпали строки, где вновь выплеснулась неудержимая ненависть к гитлеровцам:
"Мы делали посадку в одном из сел, и, сдернув шлем, летчик связного самолета говорит мне глухим голосом:
– Не могу больше. Буду просить перевести в штурмовую авиацию. Хочу их сам, своими руками, чтобы чувствовать, что сам их убиваешь!
Да, он прав. Я его понимаю. Вот именно такое чувство и у меня, и у каждого из нас, кто видел все это: убивать их своими руками, хоть одного но непременно своими руками".
Невольно вспоминается опубликованное в "Красной звезде" стихотворение Алексея Суркова из его цикла "Декабрь под Москвой":
Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет: Беспощадно, яростно казнить Тех убийц, что рвутся на восток. Кто его посмеет обвинить, Если будет он в бою жесток?Жалко было расстаться и с такими строками, ярко рисовавшими обстановку тех часов и минут:
"Генерал Голиков отправляет вперед одного из своих штабных командиров. Командир на секунду задерживается:
– Товарищ генерал, сообщите сегодняшний пропуск.
– Пропуск? Сегодняшний пропуск - Богородицк. Понимаете - Богородицк! И отзыв тоже - Богородицк, и не возвращайтесь ко мне без донесения о том, что Богородицк взят! Ясно?
– Ясно".
Наконец верстка подписана, полосы ушли в печать, я отправил Симонова в его "картотеку". Так он назвал комнату в редакции, где жил, - она была заставлена ящиками с какими-то карточками.
Но уже в 7 часов утра вместе с фоторепортером Капустянским он вылетел на "Р-5" в только что освобожденный Калинин со сверхсрочным заданием: вернуться сегодня же вечером с очерком и снимками.
– Пойдет в номер!
– таким был и на этот раз редакционный пароль.
– В номер!
Вернулись с Западного фронта наши "стратеги" - Хитров и Коломейцев. Их так называли у нас все. В составе редакции была значительная группа опытных военных специалистов, к которой принадлежали и эти двое. А кроме них наш собственный, внутриредакционный "генштаб" составляли: Павел Ризин, Николай Денисов, Викентий Дерман, Михаил Галактионов, Михаил Толченое, Виктор Смирнов, Петр Олендер, Леонид Высокоостровский. Наверняка каждый из этих подготовленных офицеров мог бы успешно работать в крупных штабах или командовать полком, а иные, может быть, и дивизией...