ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО
Шрифт:
В мифический «Московский центр», который Сталин повелел «создать», чтобы арестовать 16 декабря 1934 года своих заклятых друзей Зиновьева и Каменева, впихнули в общей сложности 18 человек (для начала этой цифры оказалось достаточно) и к этим двум «главным» евреям добавили еще пятерых. Заподозрить Сталина в антисемитизме и на сей раз было невозможно – процент евреев на руководящих постах, откуда рекрутировались все новые и новые враги народа, был и в самом деле велик[25].
Однако в сколоченной параллельно, в те же самые дни, «ленинградской контрреволюционной группе» (общим числом в 843 человека), главным образом, кстати сказать, не из партийных функционеров, а из среды рабочих и служащих весьма среднего уровня, количество евреев не могло не обратить на себя внимания: оно превысило 60 процентов. Но и это еще можно было бы при желании объяснить
Однако произошло событие, для тогдашней советской реальности знаменательное. В группу, отобранную для первого судебного процесса, вошло 17 евреев из 77 привлеченных к ответственности, и впервые за годы большевизма они были обозначены по своей этнической принадлежности[26]. Среди обвиняемых (и обвиненных) была и Сарра Равич[27].
Здесь я позволю себе сделать одно отступление, связанное с моими личными воспоминаниями. Оно имеет самое прямое отношение к теме.
В 1956 году, когда началась кратковременная хрущевская «оттепель» и стал активно развиваться процесс реабилитации жертв Большого Террора, моя мать, которая в качестве адвоката много занималась делами такого рода, предложила мне поехать вместе с ней на встречу с одной, вернувшейся из лагеря, жертвой. Эта жертва, как объяснила мама, нуждалась в ее помощи. Обычно, естественно, не она ездила к своим клиентам, а те приходили к ней. Но женщина, которая ее сейчас ожидала, не могла передвигаться, и мама не просто из сострадания, а из уважения к ее драматичной судьбе, вызвалась поехать сама. Я, к тому времени тоже адвокат, помогал ей в ведении этих дел, оттого и поехал с нею.
Просившая о помощи женщина пребывала не в своей квартире (таковой у нее все еще не было), а у знакомых, живших в знаменитом Доме на набережной, то есть гигантском Доме правительства, три четверти обитателей которого в тридцатые годы переместились или в безымянные могилы, или в Гулаг. Нас встретила укутанная в два пледа, несмотря на июльскую жару, согнувшаяся в три погибели, скрючившаяся, совершенно седая женщина с поразительно живыми – по-молодому живыми – глазами, сохранившая столь же молодой, задорно молодой, голос. Ее звали Сарра Наумовна Равич.
Точнее, ее звали ОЛЬГА Наумовна. Саррой она оставалась только по паспорту, в быту же и на работе она для всех была Ольгой. Ничего не тая, она объяснила, что партийная, агитационная работа, которой ей пришлось заниматься многие годы, не допускала фиксирования внимания аудитории, да и просто всех, с кем она то службе общалась, на ее национальной принадлежности. «Это мешало бы пропагандистскому эффекту», – объясняла – по своей, кстати, инициативе – она, хотя мне казалось, что и объяснений никаких не требовалось: называй себя, как хочешь, кому какое до этого дело?! Но так, вероятно, казалось только мне.
Ольга Наумовна состояла в партии большевиков с 1903 года, была близким другом (а впоследствии, после смерти Златы Ионовны Лилиной, и женой) Зиновьева, вместе с ним и, стало быть, с Лениным находилась в эмиграции. Все они вернулись – через Германию, в запломбированном вагоне – из Швейцарии в Россию в апреле 1917 года. Она работала в Петрограде в команде Зиновьева, переменив много постов. После убийства Урицкого заняла на короткое время его пост, став комиссаром внутренних дел Союза коммун Северной области, то есть «по долгу службы» принимала непосредственное участие в терроре. Делегат многих партийных съездов, член Центральной Контрольной комиссии партии, она примкнула, естественно, к зиновьевской оппозиции. Ей пришлось разделить – по счастью, не до конца – участь своего друга и мужа. Равич исключили из партии, сослали, а через несколько дней после ареста Зиновьева арестовали и ее (22 декабря 1934 года).
Ее четырежды судила лубянская «тройка», и все же она отделалась лишь тюрьмой и ссылкой, избежав палаческой пули. Получив реабилитационные документы и вернувшись в Москву, она стала хлопотать о посмертной реабилитации Зиновьева (всех других родных и близких Зиновьева уже успели истребить), наивно полагая, что вот-вот справедливость и тут восторжествует. Эти хлопоты и побудили ее обратиться к моей матери: Равич просила ее взять на себя юридическую аргументацию ходатайств, сохранив за собой аргументацию политическую. Но до реабилитации Зиновьева надо было еще ждать тридцать пять лет, а самой Ольге-Сарре Наумовне оставалось жить только год.
Я не стал бы в этой книге вспоминать о встрече с одной из неисчислимых жертв сталинского
Эволюция лубянского отношения к «теме» на протяжении этих десятилетий станет еще понятней, когда мы пройдем все этапы прогрессировавшего сталинского юдофобства.
Если судить по витрине советской жизни, для подозрений в государственном юдофобстве не было никаких оснований. Да его тогда и, действительно, не было – в тех формах, с которыми сопрягается сегодняшнее о нем представление.
Именно в 1934 году произошло событие, расцененное не самыми глупыми, признаться, людьми как мудрейшее решение векового «еврейского вопроса»: 7 мая (только что прошел 17-й съезд, явившийся полным сталинским триумфом: Зиновьев и Каменев покаялись и признали свои «ошибки») было объявлено о создании Еврейской автономной области. Строго говоря, ничего неожиданного не случилось: ведь шестью годами раньше, в марте 1928 года, параллельно с заселением евреями степного Крыма, было решено создать еще один еврейский национальный район совсем в другом конце страны – вокруг железнодорожной станции Тихонькая, которая вскоре превратилась в маленький городок Биробиджан – придуманную сталинским гением новоявленную еврейскую «столицу». Этому правительственному решению сначала нигде не придавали большого значения – на проекте еврейского Крыма тогда еще не был поставлен крест.
Но и началу тридцатых годов план создания еврейского национально-территориального очага в северном Крыму окончательно рухнул, хотя там все еще не только существовали, а даже процветали десятки колхозов и совхозов, благодаря чему еврейские имена так непривычно стали мелькать в списках награждаемых орденами хлеборобов и скотоводов. С помощью благотворительных зарубежных организаций, прежде всего американского «Агроджойнта», еврейские земледельческие организации в Крыму и прилегающих к нему районах южной Украины получили огромное количество сельскохозяйственной техники и племенного скота, что позволило им разбогатеть в неслыханно короткий срок. Еврейская беднота, преимущественно из городков бывшей черты оседлости, хлынула в эти необжитые районы с не слишком, кстати сказать, благоприятным климатом (сильные ветра, песчаные бури, резкие перепады температур!), но зато близкие к местам давнишней еврейской оседлости, и, обжив, буквально за считанные годы преобразила их.
Все, казалось, шло к тому, что именно эта – небольшая по масштабам Советского Союза, но способная свободно вместить сотни тысяч пришельцев – территория и станет административной единицей еврейской «окраски». О причинах, по которым Сталин воздержался от этой идеи, можно только гадать, ибо прямых его высказываний против нее никто до сих пор не обнаружил, хотя один из ближайших к нему членов политбюро – Михаил Калинин еще в 1926 году, лично явившись на съезд ОЗЕТ, призывал именно здесь «компактно сконцентрировать значительную часть еврейского населения» для того, чтобы «сохранить свою национальность»[28]. Несмотря на литературную и научную безграмотность этого высказывания, направленность его очевидна: у евреев не было своей территории, теперь предстоит ее создать, и советская власть способствует этому, отдав евреям для заселения именно степной Крым.