ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО
Шрифт:
Этот довод может кому-то показаться слишком наивным и уж во всяком случае не научным. Но к Сталину, как, впрочем, и к любой крупной фигуре на общественной сцене, нельзя подходить слишком функционально – только как к участнику большой игры в высших эшелонах власти. Он еще и «просто» человек – со своим характером, темпераментом, физическими и психическими отклонениями. Без психологического портрета не существует и политического. Или, во всяком случае, политический будет в таком случае неточен и плосок.
Гнев его копился годами – он обладал кавказским накалом чувств, но и кавказской же терпеливостью, умением ждать. Оттого так долго терпел, уже «разобравшись» с еврейскими претендентами на трон, своих, еврейских же,
Еще – на этот счет есть множество свидетельств – его бесило «засилье» еврейских жен в ближайшем окружении, на самом-самом партийном верху. На еврейках были женаты многие русские члены ЦК и даже Политбюро в двадцатые или тридцатые годы: Молотов (Перл Карповская, она же Полина Жемчужина), Ворошилов (Голда Горбман), Бухарин (сначала Эсфирь Гурвич, потом Анна Лурье), Рыков (Нина Маршак), Калинин (Екатерина Лорберг), Киров (Мария Маркус), Куйбышев (Евгения Коган), Андреев (Дора Хазан, она же Сермус), Орджоникидзе (Зинаида Павлуцкая), Крестинский (Вера Иоффе), Постышев (Татьяна Постоловская), Луначарский (Наталья Розенель), Межлаук (Чарна Эпштейн), Ежов (Евгения Файгенберг-Хаютина-Гладун) и еще многие другие – их перечень занял бы непомерно большое место. Даже самый близкий к Сталину помощник, едва ли не его alter ego, Александр Поскребышеа тоже выбрал себе в жены Брониславу Соломоновну Вайнтрауб…
Ничего удивительного в этом, конечно, нет. За очень малым исключением все новые, после октября 1917 года, властители России вышли из бедных пролетарских и крестьянских семей, и встреча с восторженными девушками совсем другого круга, пламенными большевичками неизмеримо более высокого образовательного и культурного уровня (некоторые даже называют их «экзотическими» – такими они, вероятно, казались рабочим парням), не могла не поражать воображения. Это тоже было вхождением в иной мир, но уже не в общественном, а в личном плане. Сталин же переводил и это, как и все остальное, сугубо в политическую плоскость. Вполне знаменательна такая его, очень уж специфическая, шутка. Обращаясь в своих письмах к ближайшему и самому верному «соратнику» Вячеславу Молотову, он нередко, еще с двадцатых годов, и впоследствии тоже, называл его «Молотштейн» – подтекст вполне очевиден[11]. Иногда Сталин варьировал свою шутку, превращая «Молотштейна» в товарища тоже с еврейским душком – «Молотовича»[12].
Так называемые «мелкие факты» иногда говорят больше, чем «крупные».
В 1934-1935 годах в Берне состоялся судебный процесс, на котором рассматривалось происхождение пресловутых «Протоколов сионских мудрецов» – апокрифического документа о так называемом заговоре мирового еврейства, стремившегося захватать власть над всем миром. Сочиненные еще в конце XIX века в царской России кучкой черносотенных журналистов, «Протоколы» были разоблачены в стране своего происхождения, причем большевистская печать принимала активное участие в этой акции, возмущаясь «грязной кухней тюрьмы народов».
В Берне фальшивка была полностью разоблачена теперь уже на международном уровне, притом с соблюдением всех правил демократической судебной процедуры. Казалось бы, советской печати пристало громче всех заявить об этом: ведь даже (!) буржуазный суд признал правоту большевиков, давно разоблачивших буржуазную подделку и антисемитскую клевету. Однако все советские газеты (все – откуда такое единение?!) обошли сенсационное решение бернского суда полным молчанием[13].
Нарочитость этого молчания станет еще более заметной, если сопоставить его с таким фактом. В Швейцарию был направлен в качестве специального корреспондента «Известий» Илья Эренбург, который посвятил присланную оттуда статью поднимавшему в Европе голову нацизму, проникшему даже в Швейцарию, активности различных нацистских объединений, преследованиям евреев и клевете на них, распространявшейся в разных странах, – эти проблемы обсуждались тогда в Лиге Наций[14].
Как раз в этой связи и возник бернский судебный процесс и как раз по случаю
Разумного объяснения этому факту нет. Но дочь Ильи Эренбурга, Ирина Ильинична (автор первоклассных переводов с французского; подписывала их псевдонимом И. Эpбypг), с которой я поделился своим недоумением, рассеяла все сомнения. Она достоверно знала о том, что отец подробно написал о процессе, но все упоминания о нем были вырезаны в редакции. В шестидесятые годы Илья Эренбург собирался включить эту статью в один из томов собрания своих сочинений и тщетно искал в архиве выброшенные куски – именно поэтому дочь хорошо запомнила, о какой статье и о каких погибших ее фрагментах шла речь. Совершенно очевидно, что, не имея каких-то указаний сверху, редакторат «Известий» пойти на такие скандальные купюры в 1935 году не мог.
К этому же времени относится и еще один документ, на долгие годы упрятанный в секретных архивах Кремля. Отраженным, но очень ярким светом он фиксирует эволюцию сталинского отношения к «еврейскому вопросу», пока еще не слишком очевидного для непосвященных, но уже замеченного теми, для кого этот «вопрос» носил отнюдь не теоретический характер. Словечки «якобы», «будто бы», «неким» и им подобные, которые употребляет автор цитируемого ниже письма, должны были, видимо, смягчить реакцию Сталина, позволить ему отвергнуть «несправедливые обвинения», но все же довести до его сведения, что миру известны факты, не слишком красящие его режим.
27 декабря 1935 года Ромен Роллан отправил с оказией (советской почте он не слишком доверял) письмо Сталину. Его привез и лично передал 16 января 1936 года в руки генсека дипломат, ближайший друг Молотова, Александр Аросев, занимавший тогда пост председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей[15].
«Я недавно получил из Тель-Авива (Палестина), – писал Роллан, – письма, за подписью еврейского писателя, объявляющего себя революционером и поклонником СССР. Он возмущается, однако, якобы царствующим в СССР неким антисемитизмом, который находит свое выражение в преследовании евреев, желающих говорить на своем языке. Этот древнееврейский язык будто бы объявлен правительством «контрреволюционным» и по этой причине запрещен. Я слышал такую же жалобу от молодых евреев в Швейцарии»[16].
Слишком осторожные выражения, которые выбирает Роллан, с непреложностью означают, что он не сомневается в достоверности излагаемых им фактов, но считает вредным для дела впасть в обличительную тональность. Естественно, все, что «якобы царствовало» в СССР, царствовало там без всякого «якобы». И Сталин знал это, как знал и то, что Роллан тоже знает. И поэтому на письмо его не ответил, как и на четыре других, хотя сам же заверял Роллана, который посетил его вместе с М. Горьким несколькими месяцами ранее, что находится в его, Роллана, «полном распоряжении»[17].
Особенность ситуации (иные говорят, что в сочетании несочетаемого и состояла сталинская хитрость, принятая за гениальность) отличалась тем, что любой просочившийся «в публику» факт очевидно антисемитской направленности мог быть тогда перечеркнут, опровергнут, отвергнут фактами прямо противоположными. Притом не мнимыми, а подлинными. Государственное юдофобство мирно уживалось с государственным юдофильством.
Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: «Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу», – такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.