ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО
Шрифт:
Вряд ли эта секретная «докладная записка» была доведена до сведения писателя тов. Эренбурга, иначе он не повторил бы на третьем митинге то же самое, что сказал на втором, только еще острее и еще категоричней: «В мусорной яме истории гитлеровцы подобрали антисемитизм. Они воскресили забытые предрассудки, осмеянные суеверия. Фашистов не переубеждают. Фашистов убивают. Советский народ выжжет фашистов. Но он не потерпит на своей земле и эрзац-фашизм (яснее не скажешь! – А. В.). Трупный яд опасен для всех народов. Предрассудки распространяются быстрее, нежели познания. Прививку нужно найти, изготовить, переслать, а микробы путешествуют без виз и без лицензий»[2]. Слишком прозрачные эвфемизмы эссеиста были
В свою очередь другие члены ЕАК ни о каком «эрзац-фашизме» не обмолвились ни словом. Напротив, они гнули совсем в другую сторону – туда, куда им было велено гнуть их кураторами и надзирателями. «Одной из существенных задач нашего комитета, – вещал перед своими слушателями Шахно Эпштейн, – является беспощадная (именно так! – А. В.) борьба (нет, не с антисемитизмом. – А. В.) против всяких нездоровых узконационалистических настроений. Нам надо разоблачать эти настроения и пресекать в корне всякое нытье и хныканье в нашей среде»[3]. Что касается антисемитизма, который Эпштейном ни разу не назван по имени (вместо этого слова он употреблял безликое, хотя и понятное аудитории, выражение: «пережитки мрачного прошлого»), то «отдельные проявления таких пережитков», предупреждал он, ни в коем случае «не следует раздувать, обобщать и преувеличивать»[4].
По чьей подсказке вся эта чушь произносилась, кто давал указания и шлифовал формулировки – на этот счет гадать не приходится. И нет оснований ни в чем упрекать несчастных еаковцев: их загоняли в угол, ставя жесткие и жестокие условия, при соблюдении которых только и мог какое-то время уцелеть комитет и его активисты. И тем не менее комитет продолжал еще действовать, уже смирившись с тем, что «крымский варирант» провален: Сталин повелел его сдать в архив, продолжая, однако, блефовать с американцами – надеялся еще что-то у них урвать.
Кремлевское иезуитство наглядно проявилось в том, что руками журналистов-евреев, сотрудничавших с комитетом и получавших от него (формально – от Совинформбюро) командировки для поездок по своей стране и за границу, ЦК и Лубянка стремились получить материалы о «взрыве» так называемого «еврейского национализма» и о той опасности, которую тот представляет. С этой целью ряд сотрудников был отправлен осенью 1944 года в оккупированные («освобожденные»; точнее, действительно освобожденные, без всяких кавычек, и тем самым автоматически оккупированные) Прибалтику, Румынию и Болгарию для получения «объективной» информации на этот счет. Их отправляли не затем, чтобы узнать, в какой помощи нуждаются уцелевшие от гитлеровского геноцида евреи, а чтобы сами еврейские посланцы возмутились наличием еще не искорененных национальных чувств. И, конечно, получили то, что хотели.
В Литву поехала Эмилия Теумин – журналистка, переводчица, деятельница международного коммуннистического движения. Вернувшись, она покорно докладывала своим шефам: «Среди еврейского населения (какое там население – от бывшей еврейской общины Литвы остались жалкие крохи… – А. В.) очень сильны сионистские настроения. ‹…› Евреи чрезвычайно подозрительны и мнительны. Всюду им чудится антисемитизм и презрение, которых, конечно, со стороны советской администрации нет и в помине»[5]. От Эмилии не отставали верный сталинский лакей Яков Хавинсон (журналист, публиковавшийся под псевдонимом «Маринин», – это имя, как, впрочем, и имя Теумин, нам еще встретится), а также журналисты Оскар Курганов (Эстеркин) и Лев Огнев (Бронтман). Они с негодованием докладывали о том, что «Румыния и Болгария, особенно редакции издающихся в этих странах газет и журналов, засорены лицами сионистской
Шла вполне очевидная подготовка к решительному повороту в сталинской национальной политике – повороту, уже ни от кого не скрываемому, напротив – афишируемому и даже подкрепленному аргументацией. Сигналом к этому послужил ставший едва ли не легендарным сталинский тост, который вождь победившей советской державы произнес 24 мая 1945 года на торжественном приеме в Кремле маршалов и генералов – «полководцев победы», как их тогда называли. Этот тост обрел статус классического произведения марксизма-ленинизма, подлежащего изучению во всех школах, во всех университетах, во всей сети партийного просвещения. По случаю его истинной судьбоносности, краткости и выразительности целесообразно привести этот тост не в пересказе, а полностью, ибо современный читатель, вне всякого сомнения, никогда не держал его перед глазами.
«Я хотел бы поднять этот тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа.
Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.
– У нашего Правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения, когда наша армия отступала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое Правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом.
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!
За здоровье русского народа!»[7]
В эйфории победы, которой только что завершилась страшнейшая из войн, пережитых человечеством, этот тост был сначала воспринят как неожиданное и трогательное по своей искренности сталинское признание того страха, который ему пришлось пережить: ведь он действительно боялся свержения – об этом убедительно говорит совокупность позднейших свидетельств, оставленных людьми, близко его наблюдавшими в первые, да и в последующие, недели войны. Сталин никогда раньше не говорил публично о своих ошибках, тем более о том, что их было немало, и такое признание, не свойственное непогрешимому, всегда правому – вождю – вызвало у «широких народных масс» новый взрыв симпатии и обожания. Во всяком случае, именно такую реакцию пробуждали и нагнетали полчища пропагандистов, брошенных на популяризацию очередной мудрости хозяина Кремля.
В тени этих восторгов остался гораздо более важный вопрос: с каких это пор марксизм-ленинизм стал делить народы (которые тут же, отметим это, спутаны с нациями) на «руководящие», «наиболее выдающиеся», а значит, раз есть «наиболее», то еще и просто выдающиеся и совсем не выдающиеся, заурядные? По существу, именно этот исторический тост и явился первым камнем, заложенным в здание национал-коммунизма, который десятилетия спустя, уже без всякой мимикрии, станут исповедовать профессиональные патриоты в эпоху русского посткоммунизма. Но тогда открытому провозглашению доктрины, повторяющей ведущий тезис гитлеровского национал-социализма, еще не пришло время.