Из Африки
Шрифт:
Я приобрела в лавке у индуса ярд белой материи, которую местные жители называют «американи», и с помощью Фараха укрепила ее на трех высоких шестах позади могилы, чтобы видеть от дома, где она находится. Снизу лоскут казался белой точкой на зеленом холме.
Дожди в тот год были так обильны, что я опасалась, как бы могила не заросла травой и не потерялась. Чтобы этого не случилось, мы собрали с аллеи все побеленные камни, которые Кароменья в свое время потрудился свалить у двери, погрузили их в машину и отвезли к могиле. Срубив вокруг могилы траву, мы сложили из камней квадрат, чтобы обозначить место.
Я так часто возила на могилу Дениса ребятишек с фермы, что она стала для них привычным
Однажды я нашла у могилы Хью Мартина. Мы уселись в траву и долго беседовали. Хью Мартин принял гибель Дениса очень близко к сердцу. Если существовал на свете человек, игравший какую-то роль в его странном, затворническом существовании, то этим человеком был Денис. Идеал — странная штука: трудно было себе представить, чтобы Хью лелеял какой-то идеал, еще труднее было вообразить, что утрата этого идеала способна подействовать на него, как расставание с жизненно важным органом. Однако после смерти Дениса он постарел и сильно переменился: его лицо вытянулось и покрылось пятнами. Тем не менее, он не утратил сходства с улыбающимся китайским божком, словно знал, в отличие от всех прочих, нечто, приносившее ему огромное удовлетворение.
В тот раз он поведал мне у могилы, что ночью ему пришла в голову эпитафия на смерть Дениса. Видимо, он позаимствовал ее у древнегреческого автора: он процитировал ее по-гречески, а потом перевел для меня на английский: «Пусть огонь поглотит мой смертный прах, мне все равно. Ибо теперь все для меня едино».
Позднее брат Дениса, лорд Уинчилси, воздвиг на его могиле обелиск со строками из «Старого морехода» — поэмы, которую Денис обожал. Я никогда прежде ее не слышала, пока Денис не процитировал мне из нее несколько строк. Помнится, впервые это произошло по дороге на свадьбу Билеа. Обелиска я не видела: он появился на холме уже после моего отъезда из Африки.
В Англии тоже стоит памятник Денису. Однокашники выстроили в память о нем каменный мостик над речкой, протекающей по полю вблизи Итона. На одной из балюстрад выбито его имя с датами обучения в Итоне, на другой — строки: «Славен в этих полях и любим друзьями».
Мой жизненный путь пролег между речкой в благодушной Англии и горной грядой в Африке; из-за оптической иллюзии путь мой кажется неровным, но это неровности самих окрестностей. На мосту в Итоне была спущена тетива лука, стрела облетела Землю и ударилась об обелиск на нагорье Нгонг.
После моего отъезда из Африки Густав Мор написал мне о странных явлениях, происходящих на могиле Дениса. Ни о чем подобном я до тех пор не слыхивала. «Маасаи, — сообщал он в письме, — поставили в известность окружного комиссара в Нгонг, что неоднократно видели на восходе и на закате солнца львов на могиле Финч-Хаттона. То были лев и львица: они подолгу стояли или лежали на могиле. Ту же самую картину наблюдали индусы, проезжавшие мимо этого места на Кажадо. После вашего отъезда площадку вокруг могилы выровняли, превратив в террасу. Видимо, это и привлекло львов, которым хорошо видна оттуда долина, скот и дикие животные на ней».
Полагаю, что живые львы на могиле Дениса — подходящий монумент в его память, в чисто африканском духе. «Прославлен и в могиле»… Даже львы в честь лорда Нельсона на Трафальгарской площади — всего лишь каменные изваяния.
Распродажа
Я осталась на ферме одна. Она больше не принадлежала мне, но новые владельцы предложили мне оставаться в доме столько времени, сколько я пожелаю, взимая с меня, следуя закону, арендную плату — один шиллинг в день.
Распродажа мебели не давала нам с Фарахом сидеть спокойно. Сначала мы выставили весь столовый фарфор и стекло на обеденном столе, потом, когда был продан стол, посуда была расставлена на полу. Дерзкая кукушка выкрикивала свое приветствие, как ни в чем не бывало; потом продали и ее. Продав столовое стекло, я в первую же ночь передумала и с утра помчалась в Найроби, чтобы умолять женщину-покупательницу о расторжении покупки. Мне негде было его держать, но к этому стеклу прикасались пальцы и губы моих друзей, из этих стаканов я пила превосходное вино. Они хранили эхо застольных бесед, и я не хотела с ними расставаться. В чужом доме их быстро перебили бы.
У меня был старый фанерный экран, разрисованный фигурками китайцев, султанов, негров и собак на поводках, который всегда стоял перед камином. По вечерам фигурки оживали от тепла камина, превращаясь в персонажей историй, которые я рассказывала Денису. Вдоволь насмотревшись на экран, я сложила его и упаковала в ящик, предоставив фигуркам временную передышку.
Леди Макмиллан в то время заканчивала возводить в Найроби мемориал в честь усопшего супруга, сэра Нортропа Макмиллана. Поучилось красивое здание с библиотекой и читальными залами. Приехав на ферму, она долго вела со мной грустную беседу о минувшем, а потом купила для библиотеки большую часть моей старой датской мебели, привезенной когда-то из дому. Я радовалась, что все эти уютные, полные мудрости шкафы и полки и впредь останутся вместе, подобно дамскому кружку, находящему в эпоху революции убежище в стенах университета.
Свои собственные книги я сложила в ящики, которые использовала как табуреты и столы. Книги играют в колонии совсем не ту роль, какую они играли в вашем существовании в Европе: здесь они несут полную ответственность за важный пласт вашего бытия, поэтому вы, в зависимости от их качества, благодарны им или гневаетесь на них гораздо больше, чем живя в цивилизованной стране.
Вымышленные книжные герои бегут рядом с вашей лошадью и бродят с вами на пару по кукурузному полю; подобно опытным солдатам, они сразу находят себе удобные места для постоя. Как-то утром после ночного чтения «Желтого крона» — имя автора мне, ничего не говорило, однако я купила книжку в лавке в Найроби и была счастлива, словно открыла новый зеленеющий остров посреди моря, — когда я ехала по долине в заповеднике, рядом выпрыгнула из травы маленькая южноафриканская антилопа, сразу превратившаяся в барашка сэра Геркулеса, пасшего с женой тридцать голов разной скотины. Я повсюду встречала персонажей Вальтера Скотга, Одиссея с его спутниками и, как ни странно, многих героев Расина. По холмам расхаживал в своих семимильных сапогах Петер Шлемихль, а в моем саду у реки проживал Клоун-Пчелка.
Постепенно все, что было в доме, покинуло его, так что дом в течение нескольких месяцев обрел мрачное достоинство голого черепа: он стал прохладен и просторен, по нему можно было подолгу бродить, ловя эхо; трава на лужайке уже переросла ступеньки порога. В конце концов комнаты совершенно опустели; мне, в моем тогдашнем состоянии, они казались более пригодными для житья, чем когда-либо прежде.
— Вот как все должно было выглядеть всегда, — говорила я Фараху.
Фарах отлично меня понимал, ибо все сомалийцы привержены аскетизму. Он все это время помогал мне, как мог, однако с каждым днем становился все больше похож на настоящего сомалийца, каким встречал меня когда-то в Адене, когда я впервые в жизни плыла в Африку. Его очень беспокоило состояние моей старой обуви, и он признавался, что ежедневно молит Аллаха, чтобы она продержалась до моего прибытия в Париж.