Из Африки
Шрифт:
В поисках знака я вышла из дому и двинулась наугад к хижинам слуг. Они только что выпустили из ограды кур, которые с писком разбежались кто куда. Я остановилась и уставилась на кур.
Мне навстречу вышел большой белый петух. Неожиданно он остановился, склонил голову влево, вправо, поднял гребешок. Из травы навстречу ему выполз маленький серый хамелеон, занимавшийся, подобно петуху, утренней разведкой. Петух двинулся на хамелеона, довольно кудахча, — куры едят ящериц. При виде петуха хамелеон замер. Он был напуган, но, будучи храбрым созданием, уперся лапками в землю, разинул что было мочи пасть и, желая устрашить недруга, выбросил вперед свой язычок. Петух
Столкновение заняло не больше десяти секунд. Я отогнала петуха, схватила большой камень и убила хамелеона, который все равно погиб бы без языка — своего главного оружия, с помощью которого он ловит насекомых.
Вся эта сцена — зрелище подстать аду, только разыгранное в миниатюре, — так меня напугала, что я вернулась к дому и присела на камень у стены. Я сидела там так долго, что Фарах принес мне туда чай и поставил на каменный стол. Я не отрывала взгляд от камней — настолько опасным местом казался мне сейчас мир.
Мучительно медленно, на протяжении нескольких последующих дней, я приходила к заключению, что получила весьма одухотворенный ответ на свой призыв. Мне была оказана странная, редкая честь. Силы, к которым я взывала, растоптали мое достоинство еще безжалостнее, чем я топтала его сама. Какой еще ответ я могла от них получить? Сейчас не должно идти речи о прекраснодушии — вот как расшифровывалось их послание. Могущественные силы посмеялись надо мной, и их смех отозвался эхом в горах. Петухи и хамелеоны — лишь осколки их сатанинского хохота. Ха-ха-ха!
Я была довольна тем, что вовремя вышла на утреннюю прогулку, чтобы спасти злосчастного хамелеона от медленной, мучительной смерти.
Примерно тогда же — но еще перед тем, как я лишилась лошадей, — ко мне приехала на несколько дней Ингрид Линдстром. С ее стороны это был очень дружественный поступок, поскольку ей было крайне сложно вырваться с ее фермы в Нгоро. Ее муж, желая заработать денег и окупить расходы фермы, нанялся на работу в большую компанию, выращивавшую в Танганьике сизаль, и проливал там пот, как раб, проданный в рабство собственной супругой.
Она тем временем заправляла делами фермы по-своему: расширила птичник, огород, завела свиней и индюшат. Понятно, что весь этот молодняк нельзя было покинуть даже на несколько дней. Тем не менее, ради меня она оставила хозяйство на своего Кемозу и кинулась мне на выручку, как если бы мне угрожала гибель в пожаре (то, что она на сей раз явилась к нам без Кемозы, было благом для Фараха.) Ингрид отлично понимала и чувствовала, что означает для женщины-фермерши навсегда лишиться своей фермы.
Пока Ингрид гостила у меня, мы с ней не обсуждали ни прошлого, ни будущего и не упоминали ни одного имени, знакомого обеим. Нам было вполне достаточно бед текущего часа. Мы подробно обсуждали мельчайшие детали, касавшиеся фермы, словно вели доскональный учет моих потерь: можно было подумать, что Ингрид собирает материал для книги жалоб, которую можно будет потом предъявить всемогущей Судьбе. Ингрид знала по собственному опыту, что подобной книги не существует, однако мечты о ней греют сердце любой женщины. Мы подходили к загону с волами и, сидя на изгороди, считали по головам возвращающуюся на ночлег скотину.
— Эти волы… — беззвучно жаловалась я, указывая на животных.
— Эти волы… — так же беззвучно повторяла она за мной и делала в своей книге соответствующую пометку.
Мы перемещались к конюшне, чтобы побаловать лошадей сахаром. Я протягивала Ингрид свои липкие ладони, вылизанные лошадиными языками, и плакалась:
— Эти лошади!
Ингрид тяжело вздыхала.
— Да, эти лошади. — Соответствующая запись.
Придя вместе со мной в огород у реки, она никак не могла смириться с мыслью, что мне придется оставить здесь растения, привезенные из Европы. Она ломала руки, опускаясь на колени перед мятой, шалфеем и лавандой, а потом подолгу вспоминала обреченные растения, словно у меня существовал способ забрать все это с собой.
Вторую половину дня мы посвящали созерцанию моего скромного стада коров местной породы, пасшегося на лужайке. Я рассказывала Ингрид, какой из коров сколько лет, об их отличительных особенностях и удойности, и Ингрид стонала и вскрикивала, словно я наносила ей болезненные раны. Она внимательно рассматривала коров, однако не с намерением их купить — коровы должны были перейти моим боям, — а просто взвешивая мои утраты. У нее вызывали восторг новорожденные телята, источающие сладкий аромат; она сама наперекор всем трудностям завела у себя на ферме несколько коров с телятами, и ее негодующие взгляды вопреки всякой логике и ее собственной воле клеймили меня за то, что я покидаю своих телят.
Мужчина, утешающий горюющего друга и твердящий при этом про себя: «Слава Богу, что это не я», считает это свое чувство недостойным и пытается его подавить. Совершенно иначе обстоит дело у двух женщин, одна из которых демонстрирует глубокое сочувствие другой, испытывающей невзгоды. Ясно и без слов, что более удачливая облегченно повторяет про себя: «Слава Богу, что это не я». Это не портит их отношений, напротив, только сближает и делает всю церемонию более интимной.
Мне кажется, что мужчины не могут гармонично завидовать или торжествовать один над другим. Зато никто не усомнится, что невеста испытывает превосходство по отношению к своим незамужним подругам, а недавно поступившие в палату пациентки родильного дома завидуют успешно разрешившейся от бремени. Те и другие относятся к этим чувствам с полным пониманием. Женщина, лишившаяся ребенка и показывающая подруге одежду умершего дитя, знает, что та думает: «Слава Богу, что это не я»; для обеих это естественно и прилично.
Так же обстояло дело у меня с Ингрид. Гуляя с ней по ферме, я знала, что она неустанно вспоминает свою ферму и истово благодарит удачу, помогающую ей не лишаться своего достояния; мы обе воспринимаем такое положение как должное. Мы с ней облачены в плащи цвета хаки и брюки, но при этом остаемся персонажами мифа: одна из нас носит белые, другая — черные одежды. Она и я — духи африканского фермерства.
По прошествии нескольких дней Ингрид простилась со мной и возвратилась на поезде к себе в Нгоро.
Мои прогулки верхом прекратились, а пешие скитания стали без собак тихими и печальными. У меня, правда, пока еще была машина, что меня очень радовало, поскольку в оставшиеся месяцы мне предстояло множество дел.
Мне не давала покоя дальнейшая судьба моих арендаторов. Новые владельцы фермы намеревались срубить кофейные деревья и продать землю под застройку, поэтому арендаторы были им ни к чему: сразу после оформления купчей последние получили уведомление об остающихся у них шести месяцах на то, чтобы покинуть территорию. Такой исход стал для арендаторов непредвиденным и страшным, ибо до сих пор они питали иллюзию, будто земля принадлежит им. Многие из них появились здесь на свет, другие пришли сюда в детстве с родителями.