Из бездны
Шрифт:
– Его Спартак зовут! Все вдвоем веселее!
А вслед ей неслось щенячье рычание и душераздирающее:
– Дочка, вернись! Куда же ты? Вернись!
Но Зинка бежала не оглядываясь. Толкнула одну дверь, вторую, третью, четвертую, и за каждой видела сень смертную, червие неусыпное и мрак беспросветный. Матери пожирали младенцев, отцы сношали дочерей, брат срастался с братом, и все это в беспрестанной круговерти искажений духа и плоти. Но Зинку было уже не испугать – она пуганая, Зинка-то. И вот, за очередной дверью – он, Колька.
Сидит, родненький, на диване перед телевизором и пустую бутылку лижет. Язык внутрь засунул, капли собирает.
–
– Явилась, – безразлично заметил он. Постучал по донышку бутылки.
– А я вот… тебе кожу принесла.
– А она мне теперь без надобности. Чего мне под ней прятать-то? Вот он я, какой есть, а другого нам не надобно.
– Коля, – Зинка растерялась, – ты чего? Пойдем домой, Коленька.
– А я, – говорит, – уже дома. И ничего мне от тебя, Зинаида, не нужно. Я, промежду прочим, вообще на тебе женился, потому что мамка твоя к участковому грозилась идти – мол, совратил несовершеннолетнюю. И никуда я с тобой теперь не пойду. Ты мне и так вон – всю плешь проела. – Колька пошлепал себя по намечающейся лысине. – Всю жизнь только и слышу – здесь не пей, тут не плюй, там вообще – веди себя прилично. Я, чтоб ты знала, только здесь спокойно вздохнул.
– Коля, я… я Машеньку видела. Нашу Машеньку.
– О, вспомнила! – хохотнул Колька, отсалютовал ей бутылкой. – Да если б я тебя вовремя чем надо не подпоил, ты бы мне с этим выродком вообще жизни не дала.
– К-как подпоил?! – Зинка аж задохнулась, поняв, что ей только что на голубом глазу сообщил законный супруг.
– А так. Средства для очистки труб в еду по чуть-чуть – и бон аппетит. Ты чего, думаешь, я такой заботливый стал? От любви большой? Да я тебя, чтоб ты знала, и не любил никогда. Так, кинулся с голодухи, а ты возьми да залети…
Теперь Зинка посмотрела на Кольку по-новому. Пригляделась получше – ба, да он же гнилой весь. Весь червями изъеден, от пяток до макушки. Теперь без кожи-то все видно – вон они, черви, в глазах, в голове, и даже вместо сердца клубок червей. Застыла Зинка от такого откровения, даже кожу Колькину выронила. А тот оглянулся и спрашивает:
– Ну, чего тебе еще? Сказал же, никуда я с тобой не пойду. Вон, скоро матч начинается. Срыгни уже, смотреть мешаешь.
И уставился в пустой треснутый экран, который показывал не то белый шум, не то копошащихся опарышей. А Зинка отшатнулась, как от удара, и побрела прочь. Все это было зря. Вся жизнь – зря. Все лучшие годы, все старания, матка ейная – все ему отдала. Все на алтарь бездушного борова с прогнившей червивой душой. Даже смерть зря. Вот если бы она осталась с Женькой…
Зинка рванулась по коридору, сердцем вычуяла нужную комнату, ногой распахнула дверь, влетела, точно вихрь. Под высоким потолком в петле болтался вечно молодой девятнадцатилетний Женька. Шея его уродливо отвисла и вывернулась, табурет валялся в стороне, а пятки ему грызли оплывшие, будто свечные огарки, безногие уродцы. Они отхватывали куски мяса, а то опять нарастало, чтобы твари могли насытиться вновь. Лицо Женьки было искажено всяческими страданиями, на глазах – тяжелая пелена агонии. Заметив Зинку, он изменился в лице, спросил неверяще:
– Ты… ангел?
– Ангел-ангел! – подтвердила Зинка, распихивая ногами жидколицых страхолюдин.
Поднапряглась, приподняла Женьку – какой он легкий, оказывается, после смерти – и сняла веревку с крюка. Уродцы недовольно ворчали и норовили ухватить за пятки уже Зинку. Раздалась третья петушиная песнь:
– Я рукою гладил новый свой жакет, не сказал я матери
Лишь любовь безгрешная, лишь родная мать может так заботливо и так свято лгать.
Сейчас или никогда.
– Ты здесь, чтобы забрать меня отсюда? – слабым голосом спросил Женька.
– Угу. Отвисел ты свое. Руку давай. Пойдешь со мной?
Висельник уверенно кивнул. И едва Зинкина – теплая и живая – ладонь сомкнулась на Женькиной – серой и мертвой, тут же весь мир пришел в движение, превратился в неописуемую круговерть. Больно ударило чем-то в грудь, запахло озоном и паленым волосом. Зинка открыла глаза. В окне брезжил рассвет. Над ней с дефибриллятором склонился Петька.
– Ну как, успешно? – спросила Матушка Софийская.
Горло пересохло, вышло только кивнуть. И тут раздался чей-то вой – и как только стекла не полопались. Орал Колька – он содрал повязку и теперь неловко ползал по полу, щупал свое лицо и смотрел на все бешеными глазами, точно контуженный.
– Чего это он? – удивилась Матушка.
– Так на том свете, поди, не сахар, – философски просипел Петя. – Уж я-то знаю.
– И то верно. Ну что, дорогая, дальше ты сама с ним справляйся, а мы двинемся потихоньку.
Матушка Софийская засобиралась, Петя тоже споро скатал провода и упаковал все обратно в кофр. На груди у Зины остались два круглых ожога. У самой двери старушка обернулась:
– Денег мне твоих, дочка, не надо, ты и так настрадалась. Ну и коли снова запьет – обращайся, поможем.
– Думаю, больше не запьет, – лукаво улыбнулась Зинка.
Когда за гостями захлопнулась дверь, она подошла к супругу, обняла его – тот дернулся, посмотрел на нее мутным взором, спросил:
– Где я?
– Со мной, дорогой, теперь ты со мной.
Стали жить. Поначалу Женька на Кольку не отзывался и вообще на Зинку досадовал: мол, по какому праву его вырвали из положенного посмертного отдыха? Потом пообвыкся, даже паспорт передумал менять. Выпить поначалу тянуло – организм требовал, но Зинка это дело быстро пресекла. Жили душа в душу, не дрались даже почти, деньги завелись опять же. И вот как-то раз Зинка приходит с работы, а в углу стоит этот, с системным блоком, монитором, да колонки гремят. На экране шум, пальба, танки какие-то. А у Кольки – бывшего Женьки – глаза-то горят, как у прошлого муженька при виде бутылки. Словом, увлекаться стал, ночей не спал и работу прогуливал. Вздохнула Зинка: видать, придется снова к бабке идти.
Симфония Шоа
«…максимум благодарностей моим бустерам и донатерам, а также вам, мои дорогие подписчики, без вас у меня, конечно, ничего бы не получилось. С вами был Максималекс, подписывайтесь, ставьте лайкосики, жмите на колокольчик, чтобы не пропустить новые стримы! Увидимся на следующей неделе, всем максимум всего!» – видео кончилось бодрым запилом на электрогитаре.
Алексу никогда не нравился собственный голос в записи, но он уже давно смирился с тем, что через микрофон звучит, как писклявый подросток. В конце концов, такие вещи уже не кажутся критичными, когда ты заработал свою первую сотню тысяч подписчиков; даже наоборот – приобретают свой шарм. Он довольно откинулся на кресле, сбросил дугу наушников с соломенного цвета шевелюры. Только после этого он услышал трель дверного звонка.