Из бездны
Шрифт:
– Вижу, что слышишь. Но придется ускориться. Смотри! – герр Шимель извлек из стопки очередную фотографию – на той были изображены стоявшие кругом музыканты с инструментами в руках, обступившие дирижера, а за их спинами о чем-то переговаривались эсэсовцы. – Вот оно. Все, что осталось от того чудовищного дня. За это фото человек поплатился жизнью. И за восемь тактов, записанные на обратной стороне снимка. Понимаешь, с чем мне пришлось работать? В один из последних дней ликвидации Вильгауз выстроил оркестрантов по кругу и заставил играть. Играть, пока истреблял пленников. Я понимал, что нас ждет. Не знаю, как мне удалось вырваться из шеренги, видимо, Яхве отвел глаза охранникам. Я успел пробежать лишь несколько метров, после чего сиганул прямо
Инструменты в проигрывателе бесновались, соревнуясь друг с другом в громкости, словно чувствуя, что и их ликвидируют, как музыкантов.
– Когда с экзекуцией было покончено и в центре аппельплац высилась гора трупов, они принялись за музыкантов. Сначала застрелили Мунда, дирижера, мой отец знал его в прошлой жизни. Потом Линдхольма, первого скрипача. Их, одного за другим, выводили из круга, ставили на колени и стреляли в голову. Я запомнил все, каждый звук, каждую ноту. Годами я пытался воспроизвести эту отчаянную симфонию, и вот, наконец, мне удалось. То, что вы сейчас слышите, – идеальная копия той музыки, что разносилась тогда над Яновским, пока я сидел по горло в жидком дерьме.
Герр Шимель вытер слезы и заговорил быстрее, слыша, что остается все меньше и меньше времени. Алекс не понимал, что происходит с его телом – оно будто отключалось по частям, постепенно, в унисон с замолкающими инструментами. В голове оформилась устрашающая в своей простоте мысль – он умирал. Умирал здесь, в соседской квартире, неспособный ничего изменить. Старик же, заметив это, уже тараторил, теряя нить повествования, выплевывая бессвязные, полубессмысленные предложения.
– Четыре миньяна. Четыре раза по десять евреев, и их бессловесная молитва при помощи музыкальных инструментов – вот что вы сейчас слышите. Немцы никогда не воспринимали нашу культуру и религию всерьез. Сорок лет водил Моисей наш народ по пустыне. Как четыре точки образуют трехмерную фигуру, так четыре миньяна дают форму тому, что вошло в наш мир вместе с этой симфонией. Четыре стороны у креста, как и у света, четыре реки стекают из рая в преисподнюю и сходятся в озере Коцит. Наполняя ноты скорбью, болью, ненавистью и жаждой мести, они молились не богу, но обращались к иным сферам. Это была мольба о каре для тех, кто попрал саму суть человечности. Иуда, четвертый сын Иакова, от чьего колена израилева ведет свою родословную наш народ. Четыре миньяна – это обращение к четвертой клиппе темного отражения древа сефирот – Гогшекле, что на иврите означает «Сокрушение» И она сокрушает, не правда ли? Сокрушает ваш гнилой арийский род. Все эти беженцы, которых Меркель разбрасывает по гетто и лагерям, прячет на окраинах городов от глаз и от прессы. Тогда все начиналось точно так же – снова дезелбе дрек! Мне жаль, Алекс, что именно тебе пришлось стать подопытным в моей затее, но и я в свои восемь лет не успел сделать никому ничего дурного. Полагаю, мы все же квиты. – По лицу старика текли слезы, задерживаясь в глубоких морщинах, но тонкие губы его были растянуты в улыбке.
Хозяйским жестом герр Шимель развернул к себе ноутбук, и Алекса охватил ужас, когда сквозь пелену боли, застилавшей единственный видящий глаз, он узнал свою собственную страничку на ютубе. На его канал как раз загружался новый файл.
– Сто тысяч подписчиков? Негусто, – издевательски скрипнул композитор, проверяя состояние загрузки. До конца оставалось не больше десяти минут. Своими руками Алекс принес безумному старику инструмент для беспощадной мести невинным людям. Он пытался кричать от осознания происходящего, но получалось лишь сдавленное мычание. Последняя скрипка жалобно визжала, затухая, после чего затихла окончательно, одновременно с сердцем Алекса.
Зла немерено
Над рынком разносилось навязчивое «Зайка моя, я твой зайчик». Болотно-зеленый Grand Cherokee – или Широкий, как его называл сам Дыба, – затормозил в коричневой снежной каше, похожей по виду на ту, которой переложены слои в вафельном торте. Дыба осторожно перешагнул грязевой сугроб, стараясь не запачкать туфли.
– Уважаемый, не соизволите материально поддержать ветерана афганской кампании? – раздался голос снизу. По наледи скреб колодками безногий инвалид в камуфляже. На запаршивевшей голове еле держался голубой берет. Дыба оглядел погоны и разбросанные по груди ветерана медальки, расстегнул молнию барсетки.
– А что, сержант, где ноги оставил?
– В Шутульском ущелье! – отрапортовал тот. – Сто восьмая мотострелковая.
– Крепко вас тогда прижало…
– Да, взяли в клещи, душманы гребаные… Слева, справа, – говорил инвалид, жадно следя за купюрами в руках Дыбы. – А у меня тридцать патронов, «Ксюха» и полные штаны дерьма…
– Да нет, – наигранно удивился Дыба, – какие душманы?! Вы ж перемерзли там, что цуцики. Я помню, в цинк клали, как говядину мороженую.
Взгляд инвалида потускнел, когда вместо денег из барсетки показался массивный кастет.
– Ну что, мудак, значки снимешь или помочь?
Полетели в слякоть медные подделки «За отвагу», «Ветеран»; среди них затесалась и не пойми откуда взявшаяся «За Чеченскую кампанию». Дыба тем временем надел кастет и сжал кулак. Лжеветеран прикрыл голову.
– Не ссы. Убогих не бью. Но еще раз увижу, что наших позоришь, – будешь на бровях ползать, понял?
– Понял, – угрюмо кивнул попрошайка и, дробно стуча колодками, спешно ретировался.
Дыба напоследок вернулся к машине, глянул в боковое зеркало и удовлетворенно кивнул: сетка шрамов, широкая челюсть, бритый череп. В самый раз для наезда.
На точки он не ездил уже давно – не для того Олег Дыбов пробивался на верх криминального мира Тулы, созывал бывших сослуживцев со всех уголков распавшегося СССР, чтобы собственноручно колотить окна и поджигать двери. Но на этот раз лох оказался с сюрпризом.
Перед его появлением город наводнили афиши и объявления следующего содержания: «Торопитесь! Впервые в Туле, знаменитый Вилкас Сайдулас, целитель-гипнотизер, ученик Кашпировского, проведет сеансы оздоровительного гипноза в ДК Туламашзавод 28, 29 и 30 января!»
Торопиться никто не спешил: на первый сеанс пришло полторы калеки – бабки с банками воды да парочка городских сумасшедших. Но вскоре сарафанное радио о «чудесных» исцелениях – ушедших болях, выходе из запоя и едва ли не отраставших вырванных зубах – сделало свое дело: Сайдулас задержался в городе, обратив на себя внимание местного криминалитета. Гастролеров из Москвы старались раньше времени не трогать, щупали осторожно и почти ласково, чтобы не портить репутацию городу. Но гипнотизер засиделся в гостях, и бугры волей-неволей начали раскидывать, кому с него капнет удой. Решил случай – гипнотизер облюбовал себе офис на территории рынка, что у Новомосковского шоссе, а рынок был под Дыбой.
Офис располагался в бывшем пункте приема макулатуры у самой проезжей части. Потянув на себя обитую дерматином дверь, Дыба шагнул в коридорчик, устланный грязным линолеумом. У двери напротив выстроилась очередь: какая-то перекошенная бабка, студентик и семейная пара – жена с заплывшим от чрезмерных возлияний мужем. За отдельным столом сидела конторская мышь в очках с толстыми линзами.
Когда Олег мимо очереди рванул к двери с нарочито медицинской табличкой «Приемная», кто-то из терпил было возмутился, но стоило Дыбе зыркнуть через плечо, и возражения утихли. Звякнув печатками, он повернул ручку двери.