Из дома
Шрифт:
— Почему ты никогда не варишь пшеничной каши?
Бабушка ответила, что зерно надо беречь, что будем есть весной и летом?
Но дядя Антти перебил ее:
— Что ты раньше времени пугаешь. Вот они наменяют вещей, — он указал головой на тетю и Ройне, — а я поеду опять к скобарям и поменяю их на зерно. Все будет в порядке.
На следующее утро обе тети Айно и Ройне отправились куда-то с санками. Их не было три дня, вернулись они поздно вечером, замерзшие, с красными лицами и скрюченными пальцами. Они были голодные и усталые и ничего не стали рассказывать, а поужинав, ушли спать. Их санки с мешками стояли о дворе. Я вышла во двор, пощупала мешки — там было что-то мягкое. Бабушка отвязала мешки от санок и кудато спрятала их. А утром, когда Ройне проснулся, он сам рассказал, что они ходили пешком в Павловск менять картошку
— Эти вещи потом дядя Антти повезет менять на муку, — сказал Ройне.
Днем за мной забежали девочки, и мы решили залить горку на берегу Хуан-канавы, надо было очень много воды, чтобы получилась ледяная горка. Мы проработали долго, поднялся большой круглый месяц, наша горка заблестела темно-зеленым блеском. Когда проходили по мосту канавы, снег визжал под ногами, будто там мышек давили. Катались с горки мы на фанерках и дощечках, но они выскальзывали из-под меня, и донизу я доезжала так, без всего. Когда я пришла домой, у меня на пальто сзади была ледяная корка, а юбка и даже штаны были мокрые. В передней у нас было темно. Я спрятала пальто за дверь и побежала за стол. Тетя Айно как раз кончила толочь картофельное пюре, все сидели с ложками наготове. Я села рядом с Арво. Он громко зашипел:
— Отодвинься! Мокрая лягуха!
Бабушка ставила таз с пюре на стол и услышала. Она протянула руку прямо к моей мокрой юбке, начала ругаться, послала меня переодеваться. Мне и самой было не очень-то приятно, зубы стучали. Но я боялась — забудут налить молока и пюре кончится.
Тетя Айно велела мне после ужина идти в постель. Я слышала, как бабушка прошла по коридору в маленькую комнату, я побежала за ней. Бабушка стояла, приложив одеяло к круглой печке. Я быстро легла, она поцеловала меня, накрыла теплым одеялом. Вошла младшая тетя, бабушка тихо разговаривала с ней, я начала прислушиваться, но как-то ничего не понимала. Они что-то говорили про старшую тетю, про какую-то женщину и ее корову, они почему-то жалели эту женщину, и я слышала, как тетя сказала:
— Это опять как с Аликом. Я вспомнила Алика.
АЛИК
Перед войной старшая тетя купила комнату в Гатчине, в двухэтажном деревянном доме, рядом с ней поселилась семья учителя, который тоже купил комнату у тех же хозяев. Сами хозяева занимали в этом же доме второй этаж. Перед началом войны умерла жена учителя. Он остался один с семилетним сыном Аликом, но его взяли на войну. Уходя на фронт, он попросил тетю и хозяйку дома посмотреть за сыном, наверное, больше ему некого было просить. Тетя почти сразу уехала в Виркино, и Алик остался. У хозяйки были две красивые дочки и сын Митька. Дочки жили у немцев в Гатчинском дворце, а мать с сыном и с Аликом жила в доме, но хозяйка хотела, чтобы весь дом был ее, и поэтому она велела тете забрать вещи. Тетя упаковала все, что там у нее еще оставалось, поднялась к хозяйке, чтобы отдать ключи. Та предложила ей чаю и сама отправилась на кухню. Вдруг задвигалась скатерть стола, из-под тяжелой ковровой скатерти выглянул Алик. Тетя спросила:
— Ты что там делаешь?
— Я живу здесь. Вошла хозяйка.
Все то время, пока тетя разговаривала с хозяйкой, Алик так и просидел тихо под столом. Тетя заметила, как хозяйка бросила ему корку немецкого хлеба. Из гимназии пришел хозяйский сын Митька, швырнул портфель и сел за стол, он с силой лягнул Алика и крикнул:
— Эй ты, Бобик, пошел вон!
Алик выбежал, согнувшись, как затравленный звереныш.
Тетя попросила хозяйку отдать ей Алика. В тот же день она забрала его вещи, уложила их на санки, повезла в Виркино. На следующий день пришла младшая тетя Айно к старшей, они вместе расспрашивали у Алика, как он жил в Гатчине. Но он боялся рассказывать. Тогда старшая тетя сняла с него рубашку, все его тело было в огромных кровоподтеках и ссадинах. Алик прожил у тети несколько недель, но с ним было трудно, он не хотел разговаривать, не хотел выйти на улицу, он стал бояться старую бабушку и вообще был какой-то дикий. Младшая тетя говорила, что должно пройти время, он забудет все, что было, и будет нормальным ребенком, особенно если он научится понимать финский язык и пойдет в школу. Но старшая тетя пошла в Гатчину и устроила Алика в немецкий приют, а все его имущество осталось у нее. Тетя никогда ни разу не навестила Алика и никогда не говорила о нем. После у нас рассказывали, будто все дети там умерли с голоду и от всяких болезней. И еще говорили, будто немцы взорвали весь приют вместе с детьми.
ПОРТРЕТЫ, ЛЮДИ И КАРТИНКИ
Я проснулась от шума моторов и лязга цепей. По деревне опять шли немецкие грузовики. Я хотела выглянуть в окно, но оконное стекло мороз разрисовал пушистыми белыми ветками. Я поскребла ногтем, начала дуть, получилось маленькое круглое окошечко. Пока я скребла и дула, шум немножечко удалился. За окном я увидела такие же, как рисунки на стекле, пушистые, со сверкающими, колючими кристалликами, ветки берез. В комнате было холодно. Я босиком добежала до печки, сунула ноги в теплые валенки, схватила в охапку одежду, накинула на плечи плед и перебежала через морозный коридор на кухню. Было всего лишь половина седьмого, в школу было еще рано, и я забралась погреться на большую печку. Бабушка испекла мне большую лепешку, дала кружку парного молока и запела, я начала подтягивать за ней:
Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu [25].
Пришла тетя Айно и сказала:
— Не хватит ли распевать, идем в школу.
Я оделась, побежала за девочками, и мы вместе пошли в Ковшово. Там шумели машины, всюду были слышны громкие голоса немцев, а у нас в школе прозвенел звонок, и начались уроки. Вдруг среди урока к нам в класс вошел немецкий офицер, на нем была черная форма эсэсовца, в руке у него был большой портрет Гитлера. Над доской у нас был крюк, на котором до войны висел портрет Сталина. Офицер взял табурет у нашей учительницы Ольги, повесил портрет на тот же крюк и ушел, не сказав ни слова. Но портрета Сталина я не замечала, он всегда был, не помню, чтобы я его когда-нибудь рассматривала.
Я не заметила, когда его там на крюке не стало, и, если бы его сейчас кто-нибудь ночью снова повесил, может, никто бы этого и не заметил. Гитлера я видела только на карикатурах, на плакатах, которые в начале войны вывешивали на стене правления колхоза, но сейчас, когда я стала приглядываться к его лицу, мне показалось, что он очень похож на те плакаты, особенно если чуть удлинить и еще немного заострить челку, вытянуть нос и сделать чуть провалившимися щеки…
Когда я вернулась из школы, у нас за столом сидела очень худая старая женщина и разговаривала с бабушкой, когда я вошла, ее лицо покрылось радостными морщинками. Она смотрела так, как будто узнала меня, а потом спросила:
— Неужели ты меня не узнаешь?
Голос ее мне показался знакомым, но я так и не вспомнила. Бабушка сказала, что это тетя Соня из Нуавести. Я вспомнила, что тетя Соня была уборщицей у нас в школе, приносила воду на коромысле к нам на кухню, помогала маме кормить теленка и поросенка, доила корову, когда мамы не было дома. Тетя Соня рассказала, что наша школа сгорела, и вообще в Нуавести осталось всего несколько домов, почти все люди ушли в Эстонию, потому что Нуавести с самого начала войны бомбят — ведь Нуавести между Павловском и Пушкиным, а там совсем недалеко линия фронта…
Тетя Соня прожила у нас несколько недель, она часто рассказывала о моей маме и всякие истории из нашей жизни. Она даже вспомнила, как тушили пожар в нашей квартире, когда Ройне поджег обои около печки, и как я спряталась под кровать. Она еще рассказала про большой пожар, когда сгорел дом и у людей все сгорело, а в магазинах в то время ничего нельзя было достать, и что моя мама отдала свое новое коверкотовое пальто, которое только что купил ей папа по своей партийной карточке, женщине из сгоревшего дома, а сама мама осталась в своем стареньком пальтишке. Потом она вспомнила, как им пришлось много работать, когда мама организовывала в школе приусадебный участок, и как тетя Соня варила детям обеды и что на эти обеды мама отдавала бесплатно молоко от своей коровы. А потом тетя Соня почему-то сказала, что такие люди вообще не живут долго на земле — Бог берет их к себе, и она заплакала, и мы с бабушкой тоже заплакали. Тетя Соня начала собираться в дорогу, бабушка насушила ей сухариков и, чтобы никто не видел, положила их ей в мешок. Я с бабушкой ходила ее провожать. Мы попрощались, и все трое заплакали. Она пошла, сильно согнувшись, снег уже стал рыхлым, и ей было тяжело тащить санки.