Из глубин
Шрифт:
Счастливое семейство обитает в небольшом двухэтажном домике возле Желтой площади и, кажется, процветает настолько, насколько у нас могут процветать ремесленники. Габриэль Форе заметно ниже супруги и довольно приятен, когда не пытается рассуждать о материях, превышающих его мыслительные возможности. Печально, что в моем присутствии он считает своим долгом заниматься именно этим. Я с ним не спорю. Сперва меня удерживала привязанность к Николь, но затем я пришел к выводу, что сентенции перчаточника (разумеется, я изменю его род занятий) пригодятся для моей будущей трагедии.
Лахуза настаивает, и я с ним согласен, что в любой, даже самой мрачной, пьесе должен быть комический персонаж. Смешное и низкое подчеркивают трагическое и высокое, от сплошных ужасов публика слишком быстро устает, и развязка ее не потрясает так, как могла бы. Чтоб этого не произошло, зрителю требуется передышка, и рассуждающий о природе власти
Справедливость, однако, требует признать, что изделия мастера Форе хороши. Теперь и у меня есть синяя, шитая серебром пара, вышивала ее, к слову сказать, Николь по рисунку мужа. Будь ее воля, мне бы пришлось щеголять в незабудках и земляничках, но Габриэль настоял на строгом гальтарском орнаменте и моей монограмме, причем буквы переплетены на редкость искусно. Я невольно залюбовался и промешкал с благодарностью, и сестра немедленно заволновалась, что мне не нравится. Пришлось ее разуверять, что я и проделал совершенно искренне. Простых людей оценишь по достоинству, лишь прожив больше десяти лет средь лицемерия, но, как это ни печально, жить среди них постоянно, не будучи таким же, как они, истинная пытка.
17-й день месяца Осенних Скал 390 года круга Скал
Гораций Капотта обитает в окруженном небольшим садом с цветниками особняке неподалеку от Конских ворот. Размером прибежище удалившегося на покой графского ментора сопоставимо с обителью Форе, при этом они отличаются как Николь и Ортанс. Пожилой слуга уведомил, что хозяин меня скоро примет, и повел в дом мимо весьма недурных статуй в гальтарском стиле из числа тех, что десятками создавались полвека назад. Потом мода, как ей и положено, изменилась, и то, что прежде было по карману лишь избранным, стало доступно любому, кто готов оплатить скульптору хотя бы изведенный им мрамор.
Меня проводили в светлую просторную комнату, застеленную ковром и украшенную ткаными картинами с видами высокого белого замка и заросших цветущими маками полей, и предложили на выбор шадди или прохладительное. Я выбрал напиток из базилика с лимоном и позволил себе полистать лежащую на столе книгу, оказавшуюся почтенным астрологическим трактатом. Глупо, но настроение мое испортилось – ощущать себя лишенным чего-либо по чужой вине всегда унизительно, а подкидыш лишен гороскопа, ведь для разговора со звездами требуется знать время первого крика. Я с некоторой досадой закрыл творение Авессалома Кубмария, и почти сразу же вошел хозяин, оказавшийся высоким седым человеком с правильными чертами лица. Выглядел господин Капотта заметно моложе своих шестидесяти лет, что неудивительно, ведь он ни в чем не нуждался и вряд ли утруждал себя ежедневными занятиями.
– Меня предупреждали о вашем визите, – сообщил хозяин еще с порога. – Я рад выполнить просьбу старого знакомого и помочь одному из питомцев Сэц-Георга. Вам повезло обратить на себя внимание такого человека.
Разумеется, я выразил благодарность. Владеть собой я выучился в раннем детстве, к тому же повода для возмущения не имелось, ведь Капотта всего лишь выказывал вежливость. Добровольный затворник не мог знать, как я устал от упоминаний моего покойного куратора и рассуждений о том, как же мне повезло попасть к нему в ученики. Везенье это, к слову сказать, было весьма сомнительным. Да, Сэц-Георг считался светилом гальтарской словесности вполне заслуженно, и поучиться у него вполне было чему, но как человек он порой становился невыносим. Самодур и деспот, господин академик не считал нужным обращать внимание на душевное состояние окружающих, а тем более – зависимых от него людей. В один прекрасный день ему взбрело в голову, что я могу – а стало быть, обязан! – закончить свою магистерскую диссертацию к ближайшему Зимнему Излому, словно это некий мистический порог, а не условная дата, придуманная для удобства летоисчисления и обвешанная потребными для чревоугодия обычаями и суевериями. И понеслось! Каторжники в своих каменоломнях чувствуют себя вольготнее, чем чувствовал себя я. Мне и сейчас слышится раздраженный, каркающий голос:
– «Я думал, ты тут, чтобы писать диссертацию…»
– «Встанешь, когда допишешь!»
– «Сначала мантию получи – а уж тогда витай в облаках!»
– «Этот кусок нужно
– «Я сказал – переписать, а не исправить два слова!»
– «Что значит – уже в четвёртый раз?! Всего лишь в четвёртый!..»
И после всего этого господин сьентифик объявлял, что я – я! – его наказание! Воистину повязка фельпского надсмотрщика на галерах пошла бы сему двуногому зверю больше шитой золотом мантии. Прекратить это безумие мне удалось, лишь написав пресловутую диссертацию, и, скажу без ложной скромности, она вышла блестящей. Ее достоинства признали даже засевшие в Малом совете лизоблюды, обычно равнодушные к кормящей их науке. Я не получил ни единого черного шара. Ни единого! Но вот «экстаз творческой муки», но вот «восторг от слияния с горним» прославленный самодур мне испортил напрочь. Он пятый год мертв, и я готов уважать его память и не намерен спорить с его почитателями, но мои главные труды родятся по велению души, а не по мёртвым зарубкам на календаре. Лишь тогда они будут не удовлетворяющими академическим требованиям ремесленными поделками, а достойными просвещенного разума работами, не расписными горшками, а великими полотнами!
Разговор с Капоттой тем не менее оказался достоин того, чтобы я его записал. Началось достаточно предсказуемо – отдавший лучшие годы графским недорослям сьентифик обрисовывал мне моих будущих учеников. Приходится признать, что у лысого господина Шёнау имелись некоторые основания причислить изящную словесность к забавам аристократов. Эти господа, живущие для того, чтобы перещеголять друг друга, более не удовлетворяются дорогими туалетами, причудливыми выходками и убийством себе подобных на дуэлях, они начали использовать в качестве оружия знания и искусства. То, что рождалось как святыня, становится орудием тщеславия, утрачивая при этом свою высокую суть, но мне это обещает определенные сложности.
Мэтр Капотта имел сомнительное удовольствие годами наблюдать не только своих воспитанников, но и их сверстников из числа друзей и соседей графов Ариго. Он полагает, что меня ожидает встреча с юнцами не только наглыми и самолюбивыми, но и освоившими, самое малое, общие курсы университета. Логические науки меня никогда не привлекали, но для них держат своих менторов, мне же предстоят занятия не только по изящной словесности, но и по землеописанию и истории, причем как древней, так и текущего Круга, а что есть недавняя история, как не повторяемая в угоду властям предержащим ложь? По счастию, юные скоты – я всегда смогу оправдать сей каламбур тем, что унаров называют еще и «жеребятами» – уже научены тому, что в Талиге считается правдой и будет считаться таковой до смерти кардинала. После того как подменивший короля временщик отправится кормить червей (порой мне становится жаль, что пресловутого Заката не существует), его преемник повелит говорить о покойном мерзавце правду и… соорудит пьедестал из верноподданной лжи уже для себя. Впрочем, Сильвестр еще не стар, и я надеюсь расстаться с Лаик прежде, чем придется заучивать новую ложь. Зато я должен иметь в виду, что представители семейства Савиньяк в совершенстве владеют гальтарикой, а в доме Валмон имеют склонность к парадоксам и розыгрышам. Мэтр Капотта упомянул, что молодой граф Савиньяк и нынешний наследник Валмонов имеют несомненный поэтический дар, хоть и не относятся к нему серьезно. Что и требовалось доказать – люди, даром получившие то, о чем большинство может лишь мечтать, озабочены исключительно своими победами на ристалище тщеславия. Небесный дар их может разве что забавлять, впрочем, не думаю, что он у этих господ хоть сколько-нибудь велик. Способности – весьма вероятно, но не талант.
Когда хозяин сказал мне все, что полагал нужным, я из вежливости спросил, пишет ли он. Ответ меня не удивил. Человек, избравший стезю прислуги, ибо домашний ментор слуга в не меньшей степени, что домашний портной или куафер, перестает слышать горнее, его жизнь становится простой и бессмысленной, пусть и сытной. Я выразил сожаление и хотел уже откланяться, но был приглашен к обеду, за которым вновь всплыло имя Сэц-Георга. Мне стало неприятно, и я перевел разговор на королевскую свадьбу, совершенно упустив из виду, что король женился на сестре выучеников Горация Капотты. В ответ хозяин довольно резко заметил, что его услуги давно оплачены и он не намерен никому напоминать о своей особе. Прозвучавшая в ответе гордость несколько примирила меня с продавшим и поэзию, и науку мэтром, и я заверил его в том, что королевская свадьба занимала слишком многих и что я лучше запоминаю имена прославленных поэтов, нежели юных графинь. Мэтр оценил мою шутку и заметил, что отныне мне предстоит запоминать другие имена и что среди графинь встречаются поэтические натуры, как и среди простолюдинов. Мне оставалось лишь упомянуть мэтра Кубмария и услышать, что даже астролог не скажет, что именно проснется в крови каждого из нас.