Из любви к искусству
Шрифт:
— Всего доброго! — улыбнулась дежурной улыбкой щупленькая девушка-приемщица и переключила свое внимание на следующего посетителя.
Нэрданель ответила ей той же фразой и, пройдя через просторный холл, вышла на улицу.
Парадный вход в здание тирионского Почтамта располагался на площади, на вершине Туны, поэтому возле его дверей всегда царила оживленность. Вот и сейчас Нэрданель разминулась с двумя важного вида дамами, обогнула группу подмастерьев с запечатанными свертками в руках и едва не столкнулась с мальчишкой-посыльным.
— Извините, ниссэ! — он схватился за козырек фуражки отработанным жестом и, не останавливаясь, прошмыгнул дальше. Нэрданель рассеяно кивнула и пошла прочь.
Письмо она обдумывала два дня. И потом не решилась доверять его ящику и почтальону, а вместо этого отправилась на почтамт лично. Сама мысль о том, что было бы кстати на бумаге выразить восхищение работами мастера Ф., мелькнула в ее голове сразу по пути из дворца. Тогда было уже поздно, «обед» закончился далеко за полночь, и мысль эта очевидным образом была отложена до утра. А наутро показалась глупой и неуместной: какое там дело признанному мастеру до похвалы незнакомой девчонки. Наверняка он сполна удовлетворен славой на самом высоком уровне, не говоря о всеобщей молве. Нэрданель даже почувствовала какую-то досаду от того, что его появление прошло мимо нее: снова стало очевидно отделяющее ее от приличного общества расстояние. Она, как и чудаковатый мастер Румил, почти не читала газет, не сплетничала с соседками и не пила дневной чай в городских кафе в кругу хихикающих подруг. Одним словом, была отщепенцем.
Но, возможно, очередное осознание этого факта и подтолкнуло ее взять, наконец, лист и написать то, что потом было запечатано в конверт, подписано «Нэрданель И. Махтаниэн. Тирион, Западный склон, Медный переулок, 3» и передано улыбчивой девушке на почтамте.
Впрочем, нет. Или не совсем так. Если подобные мысли и были доводом «за», то, во всяком случае, сама идея появилась не из-за них. «Никогда не зазорно признать очевидные достоинства — чего-то или кого-то», — так она сказала в тот вечер принцу Куруфинвэ и осталась довольна тем, как веско это прозвучало. Пусть, судя по дальнейшей реплике, принц был не впечатлен, лично Нэрданель сочла мысль правильной и достойной. А потому и решила написать мастеру с тем, чтобы выразить свой совершенно искренний восторг и явить пример благодарного, бескорыстного и — самую капельку? — великодушного ценителя.
Вероятно, в этом присутствовало нечто нескромное, какое-то потайное желание показаться лучше, воспитаннее некоторых… Нэрданель была вынуждена признать этот грешок после продолжительных размышлений, но затем оценила все трезво и сочла, что ничего зазорного здесь нет, а вот пользу ее поступок принести может. Тем более теперь, когда Куруфинвэ вернулся и наверняка вновь будет часто бывать в их доме.
Нет ей, конечно, было совершенно безразлично, что он там себе думает. Он и сам был ей почти безразличен и неинтересен, за исключением того, что вызывал стойкое раздражение. Любимый и самый талантливый — о чем неустанно повторялось — ученик отца регулярно появлялся на пороге дома номер три по Медному переулку и проводил много времени на индивидуальных занятиях с отцом. Это длилось годами, и поначалу Нэрданель даже делала попытки завязать если не дружбу, то вежливое общение, но неизменно наталкивалась на отчуждение и холодность. За все эти годы принц ни разу не отобедал с ними и даже не оставался на чай, который Нинквэтиль с неизменным радушием предлагала изо дня в день. Сама Нэрданель очень редко слышала от Куруфинвэ что-то большее, чем «добрый день, ниссэ Нэрданель» и «до свидания, ниссэ Нэрданель». Поначалу это ее удивляло, потом расстраивало, потом уязвляло, а уже потом сделалось безразлично.
Но в какой-то момент пришло раздражение. Чем дальше, тем больше ей стало казаться, что отец, и без того проводящий много времени в работе, слишком щедро тратит досуг на неприятного ученика и слишком рьяно расхваливает его безграничные таланты. Можно было подумать, что мастеру Махтано для полного счастья не хватает чего-то еще кроме любимой работы, прекрасной жены и обожаемой дочери!.. Однажды Нэрданель даже вспылила на этот счет и высказала все с большим жаром, чем вызвала искреннее удивление и раскаяние Махтано.
— Куколка, мне так жаль! — принялся извиняться он. — Я совсем не думал, что ты можешь чувствовать себя покинутой. Ну не сердись, дружочек! Полагаю, я мог бы что-то с этим придумать…
Он несколько дней продолжать виниться, утешать и обещать; обещание потом держал. Времени с учеником стал проводить чуть меньше, с семьей — чуть больше, а к живописным и скульптурным опытам дочери стал относиться чуть внимательнее. Спустя какое-то время даже сам предложил переоборудовать в студию одну из верхних комнат и вообще стал осмысленнее поощрять это увлечение. Нэрданель сменила гнев на милость. Но только в отношении отца.
Куруфинвэ оставался живым воплощением высокомерия и надменности. Было в нем что-то поддельное, фальшивое — чего Нэрданель никогда не выносила и всячески презирала. К тому же она не раз и не два невольно слышала обрывки разговоров отца с королем Финвэ, еще одним постоянным гостем в их доме. Король неоднократно сетовал на разного рода семейные неурядицы, о которых в общих чертах знал весь город и весь Валинор. Во дворце постоянно случались размолвки, в них постоянно фигурировал старший сын короля. И хотя Нэрданель знала, что многие винят в происходящем королеву, а сама она с Индис была знакома довольно поверхностно, рассудок подсказывал: чтобы поссориться с королевой, нужно приложить немалые и осознанные усилия!
И потом короля она обожала, сколько себя помнила. Он сызмальства качал ее на колене, называл красавицей — и из его уст это звучало нисколько не издевкой! — смешил и дарил приятные мелочи. А стоило ему заглянуть в не самом приподнятом настроении — это было сразу видно по щемящему контрасту между неизменной улыбкой и меланхоличной неподвижностью взгляда. Нэрданель всегда эту перемену подмечала. Поэтому источник его, королевского, беспокойства и расстройства изначально был для Нэрданель предметом живого порицания и раздражения. И когда стало известно о том самом трехлетней давности отъезде, она была только рада.
Но вот Куруфинвэ вернулся. Уже на следующий день после праздника он, как ни в чем не бывало, заявился к отцу, и они до ужина безвылазно проторчали в кабинете. Нэрданель тогда удостоилась взгляда по касательной и услышала привычное блеклое приветствие. Поэтому, обозлившись, ушла наверх и принялась обдумывать это самое письмо.
— Будет что сказать, когда явится снова.
Нэрданель посмотрела на свое нахохлившееся и подрагивающее отражение в чаше огромного фонтана и тяжело вздохнула. Весь этот праздник, разговоры на нем и, особенно, долгосрочные последствия возвращения принца порядком разбередили ее. Она даже надеялась, что ее доброжелательное письмо немного успокоит нервы, но получалось наоборот: ощущение неловкости преследовало и теперь, когда конверт бы отправлен. Мысли о том, как отнесется мастер к подобному посланию, снова вызывали смущение. Поэтому Нэрданель и отправилась к фонтану в центре площади — посмотреть на льющуюся воду, успокоиться и заодно решить, чем заняться дальше. А вместо этого опять принялась прокручивать в голове всякую ерунду…
— Думаю, стоит выпить шоколада, а потом пешком прогуляться до дома, — произнесла она, обращаясь к отражению, и то согласно кивнуло.
На главной площади города помимо королевского дворца и нескольких учреждений располагались и места разнообразного досуга. Магазины, салоны, ателье, а еще, например, один из самых знаменитых ресторанов Тириона — «Т», где столик заказывали не менее чем за месяц. По соседству находились и менее претенциозные заведения — ресторан «Голубка», кафе «Черный клен», «Лето»… Нэрданель особенно любила кондитерскую «У Лиссэ», куда они с матерью непременно заходили, если оказывались поблизости. Вот и сейчас не было причин изменять привычкам.