Из огня да в полымя: российская политика после СССР
Шрифт:
«Жесткая рука» – друг диктатора?
Альтернативный вариант развития событий в России предполагает, что правящая группа будет сталкиваться с нарастанием реальных и потенциальных вызовов своему господству в самых разных формах. Протестные акции в Москве и в других городах страны могут не только разрастаться по численности участников и масштабу, но и приобретать новые (в том числе и насильственные) формы, риски нелояльности со стороны ряда нынешних «попутчиков» режима будут возрастать, а потенциал их кооптации и/или использования других инструментов окажется исчерпан. Опыт ряда авторитарных режимов в самых разных частях мира говорит о том, что в таких условиях их лидеры, прежде всего, склонны брать в руки «кнут» и применять его по полной программе, нежели пытаться использовать лишь одни «пряники». Примеров тому немало: от жесткого подавления южнокорейским режимом студенческого восстания в Кванджу (1980) до введения военного положения коммунистическим режимом в Польше (1981).
И хотя в длительной временной перспективе такая стратегия выживания авторитарных режимов не столь часто оказывается успешной (особенно если уровень их массовой поддержки низок,
Трудно предсказывать те конкретные шаги, которые могут быть сделаны Кремлем на этом пути, однако здесь вполне возможны различные ограничения деятельности политических партий и общественных объединений (включая и «лояльные» властям), кардинальный пересмотр законодательства и правоприменительной практики в направлении расширения полномочий правоохранительных органов и спецслужб и дальнейшего ограничения прав и свобод граждан, частичное свертывание деятельности независимых СМИ, давление на общественные организации, отказ властей от кооптации «прогрессивной» общественности и последующий упадок всевозможных консультативных советов и т. д. Более радикальные версии могут включать в себя еще большее сужение полномочий российского парламента путем «добровольного» делегирования исполнительной власти права принимать законы с их последующим утверждением Государственной Думой и Советом Федерации, а также аналогичное делегирование региональными органами власти части своих полномочий Центру. Наконец, логическим следствием движения по этому пути может стать принятие новой Конституции страны, избавленной от рудиментов эпохи «лихих девяностых» в виде деклараций прав и свобод граждан, норм о приоритете международных обязательств России перед внутренним законодательством и прочих либеральных положений. Набор возможных изменений «правил игры», равно как и масштабы и длительность возможных репрессий в отношении противников режима, скорее, будет зависеть не от того, насколько реально велики вызовы для правящих групп и обусловленные ими риски, а от того, в какой мере эти вызовы и риски будут восприниматься ими как критически опасные для собственного выживания. Известно, что у страха глаза велики, но в какую сторону в тот или иной «критический момент» будут смотреть эти глаза и насколько глубоким и долгим окажется страх, предугадать заведомо невозможно.
«Закручивание гаек» даже в наиболее благоприятном для российских властей варианте, скорее всего, позволит им бороться только лишь с некоторыми симптомами патологий политического режима, но не с причинами заболеваний. Не приходится рассчитывать на то, что подобные меры повысят эффективность власти и управления страной: коррупция, «борьба башен Кремля» за передел ренты и нарастание проблем принципалагентских отношений не исчезнут, а попросту приобретут иные формы. Наоборот, можно ожидать, что поворот к «жесткой руке» повлечет за собой для правящей группы резкое увеличение затрат на поддержание политического равновесия в стране. Им придется не только намного увеличить издержки контроля и подавления, с одной стороны, но и пойти на масштабное повышение побочных платежей «силовикам» за их лояльность – с другой. Риски, связанные с превращением правящих групп в своего рода заложников аппарата подавления, присущи всем репрессивным режимам, но в российском случае речь идет не об армии (выступавшей в таком качестве для ряда авторитарных режимов стран Африки и Латинской Америки), а о правоохранительных органах и спецслужбах, которые глубоко вовлечены в масштабное извлечение и перераспределение ренты, а самое главное, не пользуются существенной поддержкой в российском обществе.
Вместе с тем, не стоит ожидать, что возможный поворот российского политического режима к сценарию «жесткой руки» (если и когда он позволит властям достичь своих целей) сам по себе может спровоцировать нарушение политического равновесия, даже если расширение репрессий будет угрожать значительной части прежде лояльных акторов или тем или иным «несогласным» с правящей группой. По крайней мере, до тех пор, пока «уход» в форме отъезда из страны будет оставаться для «продвинутой» части россиян более доступной альтернативой «протесту» против статус-кво, риски сопротивления со стороны общества для правящих групп могут оставаться не слишком велики. Во всяком случае, опыт режима Александра Лукашенко в Беларуси говорит о том, что в отсутствие реалистических альтернатив неэффективные репрессивные авторитарные режимы могут довольно длительное время поддерживать политическое равновесие, сохраняя статус-кво не то чтобы совсем «по умолчанию», но и не подвергаясь опасностям, несовместимым с их выживанием.
В российском случае риски поворота к «жесткой руке» для правящей группы, скорее, обусловлены иными причинами и лежат в иной плоскости. Во-первых, международный опыт говорит о том, что существующие на протяжении некоторого времени авторитарные режимы с изначально низкой репрессивностью довольно редко становятся намного более репрессивными. После длительного успешного опыта раздачи «пряников» эффективное использование «кнута» оказывается не столь простой задачей. Во-вторых, международные последствия поворота российского режима к «жесткой руке», вероятнее всего, окажутся однозначно негативными, и не только с точки зрения престижа страны и ее лидеров, ухудшения экономического климата, роста оттока капитала и т. д. в конечном итоге, все эти неприятности не столь критичны для выживания режима. Но для российских элит внешнеполитическая легитимация играет слишком важную роль, прежде всего, в связи с проблемой легализации доходов на Западе, где живут и проводят значительную часть времени и их семьи, да и сами представители правящей группы. Этот феномен, который Владислав Сурков некогда обозначил словами оффшорная аристократия [241] , задает иные стимулы для части российских элит – на риски своему господству им может оказаться выгоднее реагировать не «закручиванием гаек», а выводом и легализацией активов за рубежом и последующим собственным переездом за границу. Наконец, в-третьих, в случае внезапной смены курса и поворота к «жесткой руке» риски нарушения баланса сил внутри правящих групп и низкая функциональность аппарата подавления в России могут оказаться столь велики, что неудачная попытка применения репрессий и/или их угрозы против сограждан грозит повлечь за собой крах авторитарного режима уже не в сколько-нибудь длительной перспективе, а «здесь и теперь», подобно тому, как это произошло в результате августовского путча 1991 года в СССР. При таком развитии событий «жесткая рука» может привести к непреднамеренным последствиям и оказаться вовсе не «другом диктатора», а одной из возможных причин развития событий в совершенно ином ключе – коллапса авторитарного режима.
241
См.: Сурков В. Суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности // Выступление перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП «Единая Россия», 2006, 7 февраля(доступ 19.06.2012).
Коллапс режима: ужасный конец или ужас без конца?
Коллапс политического режима, то есть его внезапное и относительно быстрое полное крушение в результате массовых протестов или иных внутренних конфликтов, которое сопровождается практически полной сменой правящей группы и отказом от прежних «правил игры», в сегодняшней России, на первый взгляд, маловероятен. Ограничением на этом пути выступает тот факт, что текущая ситуация в стране явно не демонстрирует (по крайней мере, пока) никаких признаков «революционной ситуации», о которых еще почти век назад писал лидер большевиков Владимир Ленин. Хотя «низы и не хотят жить по-старому», но все же масштабы антисистемной мобилизации и потенциал оппозиции явно недостаточны для свержения режима. Вместе с тем «верхи» еще вполне себе «могут управлять по-старому», поскольку уровень консолидации правящих групп и их союзников (пока) остается достаточно высоким. Более того, даже возникновение революционной ситуации само по себе не всегда приводит к революционным исходам политического процесса. Поэтому если не принимать в расчет риски внешних шоков, то коллапс российского режима в обозримом будущем вроде бы не предвидится.
Но зачастую события такого рода происходят отнюдь не вследствие длительного и систематического противостояния режима и оппозиции, а в результате стихийного и иногда во многом даже случайного стечения обстоятельств в тот или иной «критический момент» истории. Ни Февральская революция 1917 года, положившая конец монархии в России, ни падение авторитарного режима в Тунисе в начале 2011 года, запустившее начало «арабской весны», вовсе не были неизбежны и заведомо предопределены – при ином развитии событий прежние режимы в обеих странах могли существовать в неизменном виде еще некоторое (возможно, и относительно длительное) время. Нет оснований для того, чтобы исключить вероятность коллапса и нынешнего российского режима в силу тех или иных непреднамеренных эффектов – особенно в ситуации, когда поддерживать политическое равновесие властям становится все сложнее, и со временем, похоже, будет еще сложнее. Во всяком случае, полностью сбрасывать со счетов вариант коллапса российского режима явно неосмотрительно, но и прогнозировать его гипотетические последствия было бы равнозначно плаванию без руля и ветрил в мутных водах как бы «политологической» фантастики.
Житейская мудрость говорит о том, что порой ужасный конец лучше, чем ужас без конца. Однако в отношении коллапса политических режимов логика далеко не столь очевидна: и опыт краха царизма в России 1917 года, и недавний опыт краха советского коммунизма в 1991 году говорят, скорее, о том, что результатом подобного развития событий зачастую (хотя и не всегда) может стать смена одних авторитарных режимов другими, подчас куда более репрессивными. В самом деле, «на обломках самовластья» порой происходит то захват власти случайно оказавшимися в нужное время в нужном месте политическими предпринимателями, то разрешение конфликтов борющихся не на жизнь, а на смерть новых элит по принципу «игры с нулевой суммой», часто сопровождающееся массовым политическим насилием, то даже восстановление прежнего порядка в том или ином обличий.
Проблема обычно связана с тем, что к коллапсу режима, как к внезапной смерти, окружающие оказываются не готовы, и в условиях острого дефицита времени и высокой неопределенности политические акторы делают ошибочные шаги, а общество подчас «ведется» на неоправданные посулы и ожидания. И если в случае коллапса нынешнего российского режима Владимира Путина на посту главы государства сменит новый авторитарный лидер – скажем, некий гипотетический и условный «Шмутин», – то само по себе это никоим образом не будет означать демократизацию страны, а, скорее, поворот режима от «плохого» к «худшему». Ну и, пожалуй, главное – попытка сохранения власти любой ценой в случае коллапса режима может оказаться самоубийственной не только для российской правящей группы, но и для страны (а то и для всего мира) в целом – в конце концов, революции пока еще не случались в странах, начиненных ядерным оружием. Хотя вариант, при котором Путин будет угрожать пустить в ход ядерную «красную кнопку» в ответ на протесты против режима и требования его отставки, сегодня выглядит, скорее, как завязка сюжета фильма-катастрофы, но ведь реальная жизнь порой, увы, оказывается драматичнее любых придуманных «ужастиков».