Из окна посольства
Шрифт:
Карл Сэндберг был в ударе -- его манера говорить неподражаема и очень своеобразна:-- Постарайтесь узнать, что за человек Гитлер, из какого теста он сделан, что движет его умом, что составляет его плоть и кровь. Перед вашими глазами пройдет целая процессия мошенников и бандитов, идеалистов, государственных деятелей, преступников, дипломатов, талантливых людей. Вы увидите все национальности мира. Наблюдайте их, изучайте, анатомируйте. Не будьте робкой и застенчивой. Пусть ваше окружение не портит вас и не портит вам жизнь. Будьте смелой и правдивой, оставайтесь, какой были -- поэтической и цельной натурой.
Переезд морем был очень веселый и полный впечатлений, зато конец пути до Гамбурга, где мы пересели в поезд до Берлина, показался нам очень скучным.
Нас с матерью усадили в отдельное куле, заваленное самыми редкими цветами, и я скоро уснула, положив голову ей на плечо.
Меня усадили в машину вместе с каким-то молодым человеком, который, как я узнала впоследствии, был нашим секретарем протокольной части. Он указывал мне на достопримечательности Берлина. Когда мы обогнули здание рейхстага, которое он тоже назвал, я не удержалась от восклицаний:-- А я думала, он совсем сгорел! Повидимому, здание цело. Расскажите мне, как же это вышло?-- После двух-трех столь же нескромных, хотя и вполне естественных вопросов, он наклонился ко мне и сказал на ухо:-- Ш-ш! Милая моя лэди, учитесь держать себя так, чтобы вас только видели, но не слышали. Это -- не Америка, здесь нельзя говорить все, что думаешь.-- Я изумилась, но на первый раз послушалась. Это было мое первое соприкосновение с немецкой действительностью, и много времени прошло, прежде чем я научилась серьезно относиться к его совету. Не легко изменить привычки всей жизни. Мы приехали в отель Эспланада, и нам отвели самые лучшие аппартаменты. Мы ахнули при виде такого великолепия, а также при мысли о том, какой нам подадут счет. И здесь все комнаты были так полны цветов, что трудно было, двигаться,-- орхидеи, изумительные лилии, редкие цветы самой разнообразной окраски и формы. У нас были две больших приемных залы, затянутых парчой, уставленных мраморными столиками и золоченой мебелью с ковровой обивкой.
Встречавшие нас друзья наконец ушли, и отец, взяв книжку, улегся в постель. Мы с матерью остались сидеть, подавленные сознанием того, что мы -- семейство посла; до самого обеда мы принимали карточки и корзины цветов, которые то и дело вносили в наш номер, и ломали голову над вопросам, как же мы расплатимся за все это, если не удастся заложить самих себя.
За обедом отец был в прекрасном настроении. Мы все сошли вниз, к табльдоту. Отец, не умолкая, говорил по-немецки, поддразнивал официантов, задавал им вопросы -- словом, вел себя неподобающим для посла образом. Я никогда не слышала столько "Danke schon" {Благодарю (нем.).} и "Bitte schon" {Пожалуйста (нем.).}, сколько за этот вечер, и впервые наблюдала почти рабскую угодливость немецкой прислуги. Обед был хорош, но по-немецки тяжеловат, и я в первый раз лила немецкое пиво.
После обеда мы решили немного прогуляться. Мы прошлись по Аллее победы, уставленной по обеим сторонам довольно уродливыми и претенциозными статуями бывших правителей Германии. Отец останавливался перед каждым из них и давал нам его характеристику и краткий исторический очерк его эпохи. Здесь ртец был в своей стихии, так как почти наизусть знал всю историю Германии, а если встречался какой-нибудь пробел, он мысленно делал себе отметку для изучения в будущем. Это был один из самых счастливых вечеров, какие мы провели в Германии.
Во время этой прогулки я, повидимому, простудилась и мне пришлось несколько дней пролежать в постели. Меня навестила Сигрид Шульц, талантливая журналистка, корреспондент "Чикаго трибюн", более десяти лет прожившая в Германии. Она маленькая, пухленькая, с голубыми глазами и густыми золотистыми волосами, очень живая и симпатичная.
Она знала былую Германию, и теперь ей было очень тяжело. Она многое рассказала мне о подвигах наци, об их жестокости, о гестапо, куда ее часто вызывали объясняться по поводу написанных ею статей. Я не поверила ее рассказам. Мне показалось, что она сильно преувеличивает, но как человек она мне понравилась, и мне было интересно услышать от нее что-нибудь о тех людях, с которыми мне придется встречаться,-- о дипломатах и журналистах.
Среди журналистов, с которыми я познакомилась в то время, был Квентин Рейнольдс, корреспондент
Мы остановились на ночевку в Нюренберге и, оставив за собой очень приятные и недорогие комнаты, вышли перекусить кое-чего и побродить по городу. Выходя из гостиницы, мы увидели, что посреди улицы собралась оживленно жестикулирующая толпа. Мы подошли ближе, чтобы узнать, в чем дело. Из вагона трамвая грубо вытаскивали и выталкивали молодую девушку. Мы увидели страдальческое, измученное лицо, цвета разбавленного абсента. На нее было страшно смотреть. Она была наголо обрита, и на груди у нее висел плакат. Мы шли за ней с минуту, глядя как толпа издевается над ней. Квентин и мой брат обратились с расспросами к окружающим. Из их ответов мы поняли, что это девушка-арийка, которая была в сожительстве с евреем. На плакате было написано: "Я жила с евреем". Я хотела итти за ней и дальше, но мои спутники были так возмущены этой сценой, что не пустили меня. Помню, Квентин, которого я считала ко всему притерпевшимся и отнюдь не чувствительным, был так потрясен, что решил напиться до бесчувствия. Так мы и сделали.
Осмотрев Иннсбрук, одно из самых красивых мест во всей Европе, где пейзаж великолепен, а люди ласковее и дружелюбнее, чем в других городах (и очень понятно: они -- не наци),-- мы двинулись дальше: в Вену и Зальцбург. Пробыв в Вене несколько дней, мы в один голос сказали, что никогда не видели города лучше этого. Зальцбург -- музыкальный город. Люди там движутся грациозно, думают и говорят так, словно их жизнь, благодаря музыке, стала полнее, приобрела новое значение.
Наконец мы покинули Австрию с ее очарованием и прелестью, с ее мягкой, свободной речью, и вернулись в Германию, только однажды увидев нацистское приветствие, и то уже у самой границы. Дико было возвращаться в Германию -- сразу исчезли с лица земли музыка и поэзия, которыми мы были так полны. Опять, подвигаясь на север по берегу Рейна, мы видели флаги со свастикой, марширующие отряды, коричневые рубашки -- бросалась в глаза военизация всего народа.
Когда мы вернулись в Берлин, отдохнув и освежившись, мы новыми глазами взглянули на все, что происходит вокруг, и начали сопоставлять Германию, которую мы видели проездом, с Пруссией, в которой нам довелось жить.
Моему отцу часто приходилось протестовать против грубого обращения с американцами, и он чувствовал себя в очень неловком положении. Он приходил к завтраку, расстроенный и встревоженный зверским поведением штурмовиков, которые избивали всех, не отдававших чести нацистскому знамени. Были страшные случаи, а евреев -- и немецких, и других -- нередко избивали насмерть за то, что они не заметили флага, или даже только за то, что они были похожи на евреев. Меня это, конечно, возмущало, но я все еще закрывала глаза на истинное положение вещей, очевидно потому, что плохо разбиралась в социальных, экономических и расовых вопросах. Я пыталась даже подыскать оправдание этим эксцессам, и отец, глядя на меня, хоть и снисходительно, но довольно холодно называл меня и в своей среде, и при посторонних "юной фашисткой". Это заставило меня временно занять оборонительную позицию, и я довольно долго горячо оправдывала поведение нацистов.