Из окна посольства
Шрифт:
Четвертый: В России создана могучая Красная Армия, но в стране нет и следа милитаризма. Насколько можно судить, русские народные массы не обременяют милитаристской пропагандой, тогда как в Германии ежедневно, в каждом городе, в поселке, в деревне бьет в глаза наглость, с которой держатся отряды рейхсвера, охранников, штурмовиков, геринговского гестапо, регулярной полиции и других бесчисленных формирований, вбивающих в сознание масс империалистическую политику.
Пятый: Россия не грозит никакой другой стране ни прямым, ни косвенным путем, не выражает желания захватить чужую территорию, присоединить к себе другие народы. А германское правительство устами самого Гитлера или его присяжных ораторов изо дня в день яростно твердит о своем праве на территории, народонаселение и экономические ресурсы других стран. Они разевали пасть на Австрию, Чехословакию и Украину; они пытались лестью и голубиной кротостью сбить с толку Балканы, Прибалтику и Польшу.
Но что гораздо важнее речей
Уже не говоря об интересной экономической системе, которую я видела в действии, меня захватила необъятность Советского Союза, населенного множеством национальностей, живущих под одной властью; захватила необычность типажа, разница в климатических условиях, обычаях, одеяниях, религиях и языках. Советский Союз включает в себя и Европу, Азию, и Ближний Восток и отдаленную Арктику. Я, словно Марко Поло, открыла новую страну, и это путешествие было очень интересно и поучительно для меня. Миновав унылую, поражающую своей тщетой Польшу, мы остановились на час в Варшаве и, наконец, приехали в Берлин. Я похудела на несколько фунтов, ню вид у меня был здоровый, а таким загаром в Берлине никто не мог похвастаться. Я надела пеструю кавказскую тюбетейку и выпрыгнула из вагона. Мои родители не ораву узнали свою дочь, загоревшую до черноты под русским солнцем, да еще в яркой азиатской шапочке!
Им очень хотелось послушать о моих впечатлениях, а я жадно накинулась на них с расспросами о Германии.
СНОВА В БЕРЛИНЕ
Мой отец, вместе с другими дипломатами, был приглашен на похороны Гинденбурга. В сопровождении, вернее сказать, под конвоем двух молодых эсэсовцев, он отправился дипломатическим поездом в Танненбург. Потом он рассказывал, что эти молодые люди окружили его всяческими заботами, чуть ли не превратились в лакеев, и ни на одну минуту не оставляли его одного. Не испытывая никакого удовольствия от такого внимания, отец попросил их оставить его в покое. Они удалились, весьма разочарованные, не получив никакого ответа на свои осторожные и, якобы, невинные вопросы. Такие люди вертелись возле всех дипломатов, пытаясь -- весьма неуклюже -- выпытать, как те на самом деле относятся к недавним событиям в самой Германии и за ее пределами.
Похороны в Танненбурге были одним из самых пышных нацистских "цирковых представлений". По словам отца, эта помпезность и воинственность походили больше на милитаристскую демонстрацию, чем на похороны. Упор был сделан на мировую войну и на ту роль, которую играл в ней Гинденбург, а также на восхваление древней и современной нацистской Германии. Моего отца всегда раздражали и возмущали эти варварски пышные шовинистические церемонии, и он, если уж присутствовал на них, то с величайшей неохотой. Сплошь и рядом он отказывался присутствовать на подоблых торжествах, ссылаясь на здоровье, и эта отговорка была вполне основательной, так как сидеть часами, в любую погоду, выслушивая нацистские агрессорские разглагольствования -- такое физическое напряжение способно измотать кого угодно.
Мою мать очень утомили и взволновали общественные и политические события этого лета, и мы втроем -- она, мой брат и я -- решили съездить на месяц в Южную Германию.
Мы остановились ненадолго у красивого озера недалеко от Мюнхена, а оттуда поехали в Обераммергау на празднество "Страстей господних". Через несколько дней к нам присоединился отец, и мы все часами смотрели на бесконечные процессии знаменитой мистерии. На мой вкус это зрелище было чересчур "туристским", а отцу претила нацистская пропаганда, которой они ухитрились пропитать все сцены между Христом и Иудой, намекая на конфликт Гитлера и Рема! Директор нашего отеля, человек вполне интеллигентный, однажды очень удивил меня, заговорив о "предательстве" Рема и о его безнравственности. Я ответила ему, что считаю все эти легенды нелепыми. Он с хитрым видом осмотрелся по сторонам -- не слышал ли кто-нибудь моих слов -- потом пожал мне руку и утвердительно закивал головой, ласково глядя на меня.
Отцу надо было возвращаться в Берлин, а мы поехали в Вену, Зальцбург и Будапешт. В Будапеште мы встретили одного нашего старого знакомого, венгерца, который взялся показать нам город.
Мы вернулись в Берлин отдохнувшие, готовые встретить еще один полный событий год. Значение Берлина, как политического центра, все росло и росло.
Гитлер был всесилен. Он фактически уничтожил влияние штурмовых отрядов, он подавил всякую оппозицию и справа и слева и из центра, занял президентское место Гинденбурга, продолжая оставаться рейхсканцлером. Ходили слухи, что Гинденбург оставил завещание, где в качестве своего преемника указывал на фон-Папена или на кого-нибудь из Гогенцоллернов, к которым он всегда питал слабость. Гинденбург --
Фон-Мейснер привез завещание из Нейдека в Берлин и, как говорят, положил его Геббельсу на стол. Прошло до неприличия долгое время, и завещание было опубликовано.
ПОРТРЕТЫ НАЦИСТОВ
Я была более или менее знакома почти со всей нацистской верхушкой и с их прихлебателями. В неофициальной обстановке мне пришлось встретиться с Гитлером только один раз, но на парадах, в опере, на приемах я видела его часто, а на Олимпиаде -- почти через день, так как я сидела в дипломатической ложе чуть ли не под самым его носом.
Было такое время, когда немцы любили Гитлера; в кино при его появлении на экране публика даже разражалась аплодисментами. За последние два года моего пребывания в Берлине зрители в кино внимательно смотрели на экран, внимательно слушали, но когда Гитлер кончал говорить или маршировать перед войсками, зал продолжал хранить такое же напряженное молчание. За все это время я только один или два раза слышала в кино жидкие аплодисменты. В 1937 году, когда Муссолини приехал в Берлин, его речь была заснята на кинопленку, и они с Гитлером оба появились на экране. Увидев Муссолини, отчаянно жестикулирующего, с выпяченной, вперед бульдожьей челюстью, публика встретила это нелепое и отвратительное зрелище презрительным смехом. Я даже слышала весьма, нелестные комментарии- по его адресу, произнесенные вполголоса где-то рядом. Когда же Муссолини сменил Гитлер, в зале снова воцарилась напряженная тишина. Ось Берлин -- Рим в высшей степени непопулярна у среднего немца, и он не преминул воспользоваться случаем, чтобы выразить свое неудовольствие ею.
Одной моей приятельнице, страстной спортсменке и феминистке, однажды пришлось встретиться с Гитлером в Мюнхене в неофициальной обстановке, за завтраком. Она рассказывала, что сначала он вел себя как вполне нормальный человек, потом вдруг свернул на одну из своих излюбленных тем и разразился нескончаемым исступленным монологом.
Мой отец захватил только самый конец Олимпиады, поэтому первые дни я пользовалась его билетом и проходила в самый конец дипломатической ложи, чтобы быть поближе к Гитлеру. Я смотрела на него, конечно, не меньше, чем на стадион. Он приходил на состязания почти ежедневно и следил за великолепными выступлениями американских спортсменов. Победители обычно подходили к ложе Гитлера и получали от него поздравления. Однако, если победа присуждалась Оуэнсу или какому-нибудь другому негру из американской команды, Гитлера каждый раз в ложе не оказывалось. В один из дней соревнований американский флаг поднимали раз пять, и чуть ли не все пять раз подряд, и все присутствующие должны были стоя выслушивать наш национальный гимн. Гитлер приветствовал победителей, подняв руку и с кислой физиономией. Если же победителем выходил немец, он в ребячьем восторге вскакивал с места, и его восхищение и радость были безграничны. Судя по всему виду и поведению Гитлера, он не имел ни малейшего понятия о том, что такое настоящий спорт, и не умел ценить его как таковой. Для него Олимпиада служила исключительно прославлению идеи германизма, и только поэтому он и приветствовал немецких спортсменов, выходивших на первые места.
Как-то раз в дипломатической ложе сидел американский писатель Том Уолф. После одной из наиболее блестящих побед Оуэнса, Том не удержался и заорал что было сил. Гитлер заерзал на стуле, посмотрел вниз, отыскивая глазами этого злодея, и сердито нахмурился.
Из разговора с одним из сотрудников Риббентропа, человеком как будто не глупым, я однажды выяснила, что нацисты приравнивают негров к животным и считают, что им не место на Олимпиаде. Этот молодой человек развил свою мысль дальше, сказав:-- Конечно, если б у немцев было настолько неправильное понимание идеи спорта, чтобы выпустить на стадной оленей или каких-либо других быстроногих животных, то Германия отняла бы пальму первенства у Америки. Он добавил, что мы, американцы, поступаем не по правилам, выпуская на соревнования с великолепными представителями германской расы таких недочеловеков, как Оуэне и другие негры-спортсмены, и что судьи Олимпиады должны запретить это! Мне было противно слушать его злобную болтовню, но, поразмыслив, я поняла, что такую позицию, может быть с незначительными изменениями, нацисты занимают по отношению ко всем людям не арийского происхождения. С подобными субъектами спорить нельзя.