Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Они уходили - два крестьянина, он и собаки - на поиски берлог и, когда находили одну, либо сами, либо с помощью собак, поднимали медведя; зверь когда сразу бросался в бой, а когда, что случалось чаще всего, пускался наутек. Тогда все преимущество было на стороне охотников, которые на своих полозьях быстро скользили по снегу, тогда как медведь увязал в нем иногда по грудь. Начиналась драма; один из крестьян оставался позади, обязанный подбирать все, от чего освобождались во время бега на полозьях Гамильтон и второй мужик. Иной раз, при 80 градусах мороза, по Реомюру, их бег был таким стремительным, и им становилось так жарко, что и один, и другой - они бросали карабин, прихваченный из предосторожности и на крайний случай, все охотничье снаряжение и, наконец, шубу и таким образом получалось, что каждый из них преследовал медведя в одной рубахе и только с пикой в руке. Медведь всегда убегал, тяжело дыша, с горящими глазами, высунув язык, выпуская через ноздри густой пар, вихрем вздымая снег вокруг себя,
– Ах, подлец, сын труса!
– кричал он зверю.
– Я убил твоего отца, я убил твою мать; ты только пацан, сорванец, сопляк! Погоди немного и увидишь, что с тобой будет!
Славный малый был убежден, что это именно то средство, чтобы вынудить медведя принять бой; а на самом деле получалось так, что медведь, не спровоцированный бранью, но раздавленный усталостью, останавливался. После этого он поворачивался и шел на врагов, иногда для того, чтобы разделаться с ними своими лапами. В этом случае тот из двух охотников, к которому зверь направлялся, колол его в нос острием пики; медведь тотчас же вздымался на дыбы, выбрасывая обе лапы вперед в стремлении схватить и задушить врага. Гамильтон улавливал нужный момент и всаживал ему в сердце свою пику или, верней, как делает бык, бросаясь на тореадора, медведь наваливался сам на острую сталь. Тогда, как можно скорее, второй охотник должен упереть свою пику в область нанесенной раны и вонзить это оружие, а первый тем временем выдергивает свое, давая выход крови, что означает почти моментальную смерть зверя. Медведь падал, недолго бился, надрываясь страшным ревом, и испускал дух.
Но не всегда охота складывалась по заведенному образцу. В арсенале Гамильтона хранилась пика, металлический наконечник которой, почти той же толщины, что и древко, был скручен, словно обычная нитка. А происшествий набиралось у него на целую главу.
Однажды Гамильтон преследовал медведя на пересеченной местности. Оказавшись у ручья, стремительное течение которого не давало ему замерзнуть - образовались лишь закраины, - зверь хотел было через него перемахнуть, но то ли ручей был слишком широк, то ли медведь плохо примерился, он ухнул в воду, не коснувшись противоположного берега. И в то же время охотники, увлеченные порывом погони за ним по пятам, со всего маху влетели в поток в нескольких шагах от медведя. С быстротой молнии Гамильтон вскочил на ноги и, прежде чем медведь догадался использовать выгоды своего положения, пронзил своей пикой и пришпилил его ко дну. Мужик почти так же быстро и ловко, как его хозяин, сделал то же самое, и оба, соединив усилия, держали таким образом зверя до тех пор, пока тот не захлебнулся. Это был черный медведь самого крупного вида, самый красивый, какого Гамильтон когда-либо убивал. Сегодня его чучело находится в зоологическом кабинете Лондона, которому Гамильтон его подарил. Медведь был высотой в восемь английских футов. Судите сами, какой силой должны были обладать два человека, чтобы удержать под водой подобного монстра во время конвульсий, вызванных агонией, что удваивали его мощь.
Гамильтон рассказывал еще об одном приключении, менее драматическом, но не менее курьезном.
Крестьяне пришли ему сказать, что в 40 шагах от опушки леса была оставлена павшая корова, и что вечером, есть ее, наведывался медведь.
Гамильтон решил подкараулить и убить мародера. Поэтому он обосновался против леса в пределах досягаемости выстрела из карабина в яме, которую закрыл ветками с листвой, и стал поджидать в засаде любителя свежего мяса. Было это в конце мая, в одну из тех прекрасных летних ночей, когда в самую глухую пору вокруг видно почти так же хорошо, как в разгар дня. Наш охотник, немой и неподвижный, устремив взгляд на корову и контролируя взглядом местность в радиусе двух-трех верст, очень удивленный, что ничего не показывается ему в этом пространстве, был в засаде уже два или три часа, когда вдруг ощутил у своего плеча горячее дыхание и услышал шумное сопение прямо в ухо. Он содрогнулся, но не от страха, а от неожиданности, и живо обернулся, чтобы оказаться лицом к врагу. Противник, это был медведь, который его обнаружил, дал большого крюка и приблизился к яме с тыла, чтобы узнать, что в ней находится, и сделал это так осторожно и бесшумно, что Гамильтон, человек со слухом серны, не уловил ни хруста ветки, ни шороха листка. И тогда произошло то, чего Гамильтон не ожидал: зверь, ужаснувшись открытия, что только что сделал, так стремительно бросился к лесу, что скрылся там даже раньше, чем Гамильтон, выбравшись из-под веток, успел испытать чувство радостного облегчения.
Наконец, пресыщенный убийством, может быть, 150 медведей либо пикой, либо из карабина, подогретый рассказами Жерара, Дегоржа и Гордона Камминга, он решил отправиться на мыс Доброй Надежды, чтобы оттуда углубиться в Африку, где он рассчитывал поохотиться на слона, пантеру и льва. Он уже сделал все приготовления и сообщил друзьям день отъезда, когда пара прекрасных глаз пересекла его дорогу.
Человек предполагает, любовь распоряжается. Будущий победитель львов, слонов и пантер, был покорен и вместо того, чтобы ехать на Мыс, женился на очаровательной мадемуазель Андерсон, с которой в качестве мирного землевладельца отправился на жительство в один из уголков Ирландии, где охотится только на лисиц, зайцев и болотных куликов. Сумейте и вы, дорогие читатели, закончить так же по-христиански, как сделал это славный охотник на медведей Гамильтон!
II
Не думайте, что мы покончили с медведями. Мне остается рассказать вам о роковом медведе, о том единственном, который по-настоящему страшен для охотника, каким бы мужественным и искусным он ни был. Мне остается поведать вам о сороковом медведе.
Можно убить 39 медведей, не получив ни царапины, но сороковой отомстит за 39 предыдущих. Это поверье настолько распространено в России, что самый отважный, самый опытный, самый ловкий охотник, не дрогнувший против тех 39-ти, только дрожа, пойдет на сорокового. Ну и вот, нападая на сорокового с дрожью в коленках, он его не возьмет, а сороковой медведь не упустит охотника. Верно, и вправду в этом что-то есть, поскольку в России 20, 30 и, может быть, сотня охотников были убиты их сороковыми медведями. А случись, что и сороковой взят, тогда русский охотник, если он имел обыкновение ходить на медведя с ножом, пойдет на зверя уже с ножом перочинным, если - карабином, то пойдет с карманным пистолетом.
Если он привык охотиться с ножом… мы говорим так, потому что казак в Сибири, как наш горец в Пиренеях, ходит на медведя с ножом.
Вот он обнаружил пристанище медведя; он надевает медный шлем, предохраняющий от когтей, берет ragatina - рогатину [62] в левую руку и обращается к жене, если женат, к любовнице, если холост, чтобы она привязала нож к его правой руке. Нож привязан; он уходит прямо туда, где медведь, и бросается на него - грудь на грудь, поймав в рогатину, что в левой руке, голову зверя, а правой вспарывая ему брюхо, от пуповины до грудной кости, строго по центру, насколько это удается, так как убить зверя еще не все, главное - не испортить шкуру. На этот счет есть прелестная басня Крыловa; к несчастью, у меня нет под рукой произведений этого знаменитого писателя, без чего я не сумею ее вам пересказать. Но, вместо басни, расскажу вам сейчас одну историю.
62
Вилы (примечание А. Дюма).
Пятидесятилетний сибирский казак, на счету которого уже 39 медведей, вооруженный карабином вместо своего ножа, отправляется на охоту - на сорокового, взяв с собой сына - молодого человека 20 лет. Взять сына в помощь и применить карабин, вместо ножа, он решил в целях предосторожности, ввиду серьезности предстоящего дела. Мы же сказали, что казак искал своего сорокового медведя. Его сын был вооружен рогатиной и ножом.
И вот, внезапно, вдруг, вместо медведя, навстречу им бросается леопард, по красоте переливов шерсти и свирепой повадке ничуть не уступающий своему собрату, которого Данте встретил на дороге, в начале жизненного пути. Видимо, зверь заблудился и оказался вдали от родного края; по всей вероятности, он пришел из Индии через Центральную Азию, достиг благодатных климатических зон Южной Сибири, Барнаула, озера Apaлa, на берегах которого поселилась самая роскошная растительность Китая.
Молодой человек, никогда прежде не видевший такого чудища, перепугался. Леопард устремился на его отца; вместо того, чтобы помочь отцу отбиваться, он бежал. Казак с хладнокровием старого охотника выждал, когда зверь приблизится на 20 шагов, прицелился ему в голову и выстрелил. Леопард сделал гигантский прыжок и упал замертво. Казак повернулся в сторону, куда бежал сын, чтобы посмотреть, не вернется ли он на звук выстрела; но молодой человек даже не оглянулся, он продолжал бежать. Тогда казак перезарядил ружье, взял нож в зубы и пошел к туше. Он не знал нрава этой породы, а сходство с кошками подсказывало ему, что здесь нужно опасаться какой-нибудь коварной выходки. Он совсем приблизился к зверю, тот был мертв. Это был леопард самого крупного и самого красивого вида, шкура которого стоила не менее 75 рублей. Казак снял шкуру, бросил ее на плечо и, охваченный тяжелым раздумьем, вышел на дорогу к дому. Предмет размышлений был серьезным; он задавался вопросом, какую кару заслужил трус, бросивший друга в момент опасности. И добавлял:
– Это больше, чем трус; это предатель - сын, который бросает своего отца!
Когда он пришел домой, решение уже созрело. Он направился к сыну, запершемуся в своей комнате, и приказал открыть дверь. Сын повиновался и упал в ноги отцу. Но тот приказал ему, не говоря зачем, взять заступ и следовать за ним; сам он тоже взял заступ. Отвел сына на четверть версты от дома и там заступом начертил на земле прямоугольник шириной три и длиной шесть футов; затем стал копать, знаком показав сыну делать то же. Молодой человек, который, конечно, не понимал, зачем он это делает, и лишь смутно догадывался о чем-то, принялся за дело.