Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Генерал Копьев сидел в крепости за злодеяние, подобного тем, о которых мы вам только что рассказали, когда появился l’ukase - указ Павла, повелевающий всем экипажам останавливаться при проезде его величества, всем, имеющим честь его встретить, выходить из экипажей и, невзирая на погоду, падать на колени - мужчинам и приседать в реверансе - женщинам. Накануне освобождения из крепости Копьев, который в силу разрешенных к нему визитов, жил там, как дома, велел купить четырех или пяток гусей, двух-трех индюков и пять-шесть уток; затем, на следующий день, распорядился посадить всю эту птицу в экипаж, и сам устроился позади нее. Копьев знал привычки Павла - поклонника прусской дисциплины - лучше своих собственных; Павел I был правильный как немец. Экс-заключенный рассчитал таким
– Что все это значит?
– велел узнать император Павел, удивленный редкостным спектаклем, внезапно представшим его глазам.
– Это генерал Копьев и его хозяйство возвращаются из крепости, - доложили ему.
– Ах, они возвращаются из крепости! Отлично, пусть возвращаются туда же, - парировал Павел.
И генерал Копьев с хозяйством вернулся в крепость. Но император не мог обходиться без Копьева, неистощимая фантазия которого его развлекала. Зато он ненавидел людей угрюмых. Он сослал знаменитого Дибича, которому тогда было только 16 лет, «потому что, - гласил указ, - его лицо было таким безобразным, что приводило солдат в уныние». Позднее Дибич стал фаворитом Александра, был ранен в сражении при Аустерлице, отличился в битвах при Эйлау и Фридлянде, в 1814 году подал совет идти на Париж, в 1828 году - во время войны с турками - совершил переход через Балканы, в честь чего получил прозвание Забалканского, стал фельдмаршалом, в 1831 году командовал русской армией в войне с Польшей, одержал победу при Остроленке, затем был разбит поляками и, в скором времени после этого поражения, умер одной из тех неразгаданных смертей, которые предоставляют истории свободу выбора версии между самоубийством, апоплексическим ударом, холерой и отравлением.
Хотя император Павел - глава греческой церкви видел, что религиозный уклад Мальты на грани перемен из-за роспуска орденов во Франции, он самочинно сделался великим магистром ордена, занял, очень гордясь этим главенством, должность, каковая по статуту, может исполняться лишь римским апостольским католиком, но этого Павел не требовал от своей персоны, и на большинстве портретов он воспроизведен с четырехконечной звездой.
Вскоре у него появилась еще идея. Мальтийский орден был церковным орденом, поэтому он задумал служить мессу как его глава. Внимание Павла обратили на то, что священники верны завету безбрачия, но он ответил, что это было трудностью Мальтийского ордена, пока тот оставался римско-католическим, теперь же, когда стал русским, его супружество никак не может быть помехой. Затем он начал упражняться в церковном пении и заранее назначил день того небывалого торжества, когда совершил бы богослужение в двойном качестве - главы православной церкви и великого магистра Мальты. Трепетный ужас объял русское духовенство: святотатство, творимое самим императором в самой богобоязненной стране на свете, это - слишком. Наконец, архимандрит Троицы - Троице-Сергиевой лавры, знаменитый Платон, после спешных консультаций, придумал, что нужно сделать. Он срочно выехал в Санкт-Петербург и явился к Павлу, который его глубоко уважал, сказать следующее:
– Sire, вы не можете служить мессу.
– Почему это?
– возразил Павел.
– Потому что греческие священники женятся?
– Да; к тому же, они могут жениться только раз, а ваше величество женаты дважды.
– Справедливо, - ответил Павел.
И он отказался от затеи служить мессу.
Царевичем он ездил во Францию под именем графа дю Нора [Северного]. По прибытии в Версаль, он пожелал присутствовать при утреннем выходе короля, но, по настоятельной просьбе, стал в ряд среди простых дворян. Луи XVI, предупрежденный, подошел к нему, взял его за руку, спрашивая, почему он уклоняется от почестей, которых достоин.
– Sire, - ответил царевич, - с меня довольно и минуты счастья почувствовать себя одним из ваших подданных.
Смолоду, даже во время высылки в Гатчину, он был очень гостеприимным, и, хотя Екатерина выделяла ему только самое необходимое из боязни, не толкнули бы его деньги, чтобы замыслить какой-нибудь заговор, он умел чудно оказать почести хозяина замка тем, кто наносил ему туда визиты; а после занятий поднимался в мансарды посмотреть, хорошо ли живется слугам.
Французская революция его ожесточила; кто бы ни заикнулся ему о революции - фактом, сравнением, цитатой, словом, тут же попадал в немилость.
Он возвращался из Гатчины на двухместных дрожках, в сопровождении одного из своих фаворитов, и следующего за ними экипажа, в котором находились эконом и два секретаря. Проезжали через великолепный лес, теперь сведенный, как сводятся один за другим все русские леса.
– Взгляните же, какие роскошные ели!
– говорит Павел своему фавориту.
– Да, - отвечает тот, - представители минувших веков.
– Представители!
– вскрикивает Павел.
– Вот слово, которое отдает французской революцией. Пересядьте в другой экипаж, месье.
И Павел заставил сойти с дрожек бывшего фаворита и сесть в экипаж к своим секретарям. Он оставался в немилости на протяжении всей жизни Павла за попытку предаться исторической поэзии по отношению к еловому лесу.
Мы уже рассказали, как был встречен Суворов, по возвращении из Италии, императором Павлом; приведем теперь пару анекдотов, которые предваряли его поход.
Старый воитель находился в опале в Новгородской губернии, когда Павел, решив поручить ему командование армией, отправляемой в Италию, послал за ним двух своих генерал-адъютантов.
Было это в разгар зимы, стоял 20-градусный мороз. Суворов без гусарской венгерки, в одном кителе - белом холщовом сюртуке сел в экипаж этих генералов, которые не отважились влезть в свои шубы в присутствии высшего чина, оставались просто в мундирах на протяжении 100-верстового с лишком переезда и почти умирали от холода, тем более, что старик Суворов, бесчувственный ко всему другому, жаловался, напротив, на жару и время от времени отворял оконца экипажа.
Император ждал Суворова, для которого он приготовил торжественный прием, полагая встретить его, восседая на троне в окружении своих министров и послов от зарубежных дворов. К этому времени он узнает, в каком наряде Суворов собирается предстать перед ним под благовидным предлогом, что он в отставке. Тотчас же он посылает адъютанта объявить ему, что он не только не отставлен, но что ему еще и присвоено звание фельдмаршала. Тогда Суворов приказывает повернуть к своему дому в Санкт-Петербурге и облачается в форму фельдмаршала, которую заказывал ранее, после этого снова садится в экипаж и отправляется во дворец. Но, входя в тронный зал, Суворов прикидывается, что поскользнулся, падает на руки и продолжает двигаться к трону ползком.
– Что вы делаете, фельдмаршал?
– произносит Павел, взбешенный этой неуклюжей шуткой.
– Что ж вы хотите, sire!
– отзывается Суворов.
– Я привык к надежной земле на полях сражений, а паркет ваших дворцов, как и дворцов других императоров и императриц, такой скользкий, что двигаться по нему можно только ползком.
И он продолжал ползти до первой ступени трона. Там он встал.
– Теперь, - сказал он, - жду ваших приказов.
Павел протянул руку и утвердил его в звании фельдмаршала, объявляя, что ему поручается провести заседание расширенного совета русских генералов, чтобы принять план итальянской кампании.
И когда назначенный день настал, Суворов отправился на совет при полном параде на этот раз и молча слушал предложения своих коллег, главным образом, сводящиеся к походу в Тироль и, в итоге, в ломбардские долины. Только были моменты, когда он прыгал на зависть клоуну, когда стягивал сапоги и снимал штаны, когда, наконец, закричал:
– Ко мне! Тону, тону, тону!
Вот и все, что услыхали от него за время заседания военного совета.
После заседания, император, который, верно, подумал, свыкаясь с эксцентрическими выходками Суворова, что у него было основание вести себя подобным образом, отпустил генералов и задержал Суворова.