«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Мари, мы назовем его Петром, — сказал отец. У нас в роду всегда чередовались Юрии и Петры.
— А мне думается, — ответила за дочь Елизавета Алексеевна, — лучше назвать его Михаилом.
— Но почему же?
— Потому, что это имя красивее, чем Петр, и потому, что так звали отца Машеньки.
Но тут ребенок зашевелился и закричал тонким голоском, точно протестуя против этого спора бабушки с отцом, несогласия которых начались с первых же часов его жизни.
Когда доктор собрался покинуть больную, предоставив ее сну и покою, она попросила открыть
— Я хочу взглянуть на деревья и на небо, — сказала она тихо, — и немножко подышать свежим воздухом. Я думаю, ночь еще не очень холодна?
Стоявшие около кровати домашний доктор и его помощница поспешили исполнить ее желание и откинули тяжелые занавеси окна. Под порывами ветра туман уносился куда-то в темноту ночи, быстрые облака летели низко над спящим городом, и казалось, что они слегка шумят пролетая. Но это шумел старый сад. Облака, проносясь, открывали на мгновенье чистое небо с бледнеющей предутренней луной.
— Ну-с, теперь довольно, — сказал неторопливый доктор. — Вам нужен сон, мадам, сон и полный покой. А вообще говоря, я рекомендовал бы деревенский воздух и спокойствие природы как для матери, так и для сына.
— Мы немедленно уедем в Тульскую губернию, в мое поместье Кропотово, — решительно сказал Юрий Петрович.
— Как только установится санный путь, — еще решительнее поправила бабушка, — и не в Тульскую, а в Пензенскую губернию, в Тарханы, а не в Кропотово.
— Очень хорошо-с, — заключил доктор и вышел из комнаты.
Стук колес гулко прокатился по безлюдной улице и замер в предрассветной тишине. Начинался новый день — 3 октября 1814 года. [1]
Деревья качали длинными ветками и, шелестя остатками листвы около плотно завешенных окон, точно передавали друг другу шепотом какие-то никому не понятные слова.
ГЛАВА 2
Вся деревня встречала пришедший в Тарханы господский обоз.
Староста верхом ожидал барыню у оврага, отделявшего ее земли от соседских. Дворовые люди с раннего утра прибирали комнаты, топили печи, ставили тесто и ловили цыплят к обеду, гоняясь за ними по двору под сердитые окрики ключницы Дарьи Григорьевны.
1
Даты приводятся по старому стилю.
Когда из большого дорожного дормеза вышла кормилица, держа на руках ребенка, закутанного в мягкое беличье одеяло, старики и девки окружили ее тесным кольцом. Девки, выбежав на мороз в одних сарафанах, сгорали от любопытства и не обращали никакого внимания ни на холод, ни на щипки Дарьи Григорьевны. Каждой хотелось прежде других увидеть нового барчонка, посланного им судьбой, а главное — посмотреть, в какую родню он пошел-то: в отцову или в ихнюю, арсеньевскую.
Наверху были жарко натоплены низенькие комнаты. В одной из них против большого окна стояла давно приготовленная детская кровать с белым кисейным пологом.
Бабушка Елизавета Алексеевна, взяв ребенка от кормилицы, положила его, сонного, в кровать и задернула полог.
В памяти Лермонтова сохранилось несколько очень смутных и сбивчивых воспоминаний от первых лет жизни. Из тумана вставали отчетливее других два образа: матери, которая, часто придерживая его на коленях одной рукой, другою подыгрывала себе на фортепьяно, что-то напевала; и страшной ключницы Дарьи Григорьевны, с грозным видом проходившей из столовой в буфетную, после чего оттуда выбегала которая-нибудь из девушек, держась за щеку.
Но бывали дни, когда, садясь за фортепьяно, мать не брала на руки маленького Мишеньку. Это значило, что она будет играть «громко», то есть обеими руками, и что Миша сейчас услышит ту песню, которую он любил больше всех. Ее слова были ему непонятны, но звуки заставляли его детскую душу каждый раз трепетать от радостного волнения. Мелодия этой песни была полна какой-то особой красоты. Годы стерли потом ее из памяти вместе со словами, но чувство полета и светлого счастья осталось в душе навсегда.
Еще совсем недавно у матери его был прекрасный голос. Когда она пела, мягкие, но сильные звуки наполняли весь дом. Но после болезни голос не звучал с прежней силой, и она только изредка напевала тихонько, уже не веря врачам, обещавшим, что он вернется.
Нередко она часами сидела неподвижно у окна, глядя затуманенным взглядом на дорогу, по которой уезжал куда-то в гости к соседям Юрий Петрович. И когда, наконец, к вечеру раздавался вдали стук колес его дрожек, она, быстро встав, отходила от окна, точно боясь, что ее застанут на месте преступления.
Бледное лицо вспыхивало на мгновенье, а потом делалось еще бледнее, после того как темный взор ее встречался со взглядом мужа.
Нет, не так он смотрел на нее два года… год тому назад! И не такой любви ждала она, отдавая в руки этого человека свою судьбу!..
Однажды глубокой ночью, перед рассветом, бабушка вошла в Мишину комнату и разбудила его, позвав громко: «Мишенька! Мишенька!» По лицу текли крупные слезы, и вся она дрожала, точно ей было очень холодно. Она подошла к нему, завернула в одеяло, взяла на руки… Он еще не вполне проснулся. Сон прошел только от холодной струи воздуха на лестнице, где столпились плачущие сенные девушки.
Увидев, что его несут в комнату матери, он очень обрадовался. Это была его любимая комната в доме!
Наверное, сейчас вечер, и она ему споет.
Но она не сидела за фортепьяно. Она лежала с открытыми глазами и часто-часто дышала. Легкие кружева, прикрывавшие ее грудь, поднимались и опускались, поднимались и опускались…
Когда бабушка подошла к ней с Мишенькой на руках, она что-то прошептала — ему или бабушке, нельзя было узнать, так беззвучен был ее голос.
Бабушка наклонилась и приблизила голову Мишеньки к бледному лицу.