«Из пламя и света»
Шрифт:
Александра Осиповна входила своей обычной легкой походкой и, чувствуя себя еще слабой после недавно перенесенной тяжелой болезни, устраивалась полулежа на узеньком диванчике, а он садился у ее ног и несколько мгновений молча любовался прекрасными глазами, воспетыми Пушкиным.
— Я очень боюсь за вас, Лермонтов, — сказала она однажды задумчиво, — но вы отвечаете на все мои страхи шутками, которым нельзя не смеяться, а серьезно говорить с вами совсем невозможно. Я хочу вас уберечь от беды, — добавила она. — Хотя вы и разные совсем, но вы мне
— Спасибо!.. — сказал он тихо и быстро вышел.
Дом Карамзиных был третьим домом, где он находил — и в лице вдовы великого историка и в лице его дочери — неизменную поддержку, сочувствие и непоколебимую веру в его дарование.
Именно в этот дом пришел он, потрясенный горем, когда узнал, что человек, ставший за время его кавказской жизни одним из лучших его друзей, дорогой его сердцу Александр Иванович Одоевский умер.
Грустный, просидел он у них весь вечер.
— После Пушкина, — сказал он тихо, собираясь уходить, — это для меня вторая большая утрата.
— Какая же была первая? — ласково спросила Софи Карамзина. — Кто еще у вас умер?
— Умер? — повторил он. — Нет, она жива. Так же, как и я.
ГЛАВА 25
Предсказание Браницкого о том, что они не будут одиноки, сбылось: примерно через год шестнадцать человек составили кружок.
Они так и называли себя — «Кружок шестнадцати», по числу членов, и собирались почти каждый вечер — вернее, каждую ночь, когда многие из них возвращались из театров, сходясь по очереди то у одного, то у другого, но чаще всего у Лермонтова.
У молодых членов этого кружка еще не было строгого единообразия политических, философских и социальных взглядов, но их объединяло глубокое сознание несправедливости и несовершенства всех основ российской действительности и боль за судьбу русского народа.
Их объединяла горячая жажда реальной борьбы за свободу и достоинство человека в условиях николаевского режима, в тяжкие и глухие годы, потянувшиеся после декабрьского восстания.
И наконец, их объединяли мятежный дух и слово поэта, который сумел связать их крепкой цепью общих чувств и общих надежд.
— Черт возьми, граф, я начинаю думать, что ваше Третье отделение весьма свободолюбивое отделение! — сказал как-то великий князь Михаил Павлович, встретив Бенкендорфа в сумрачном коридоре Зимнего дворца, перед кабинетом своего царственного брата.
— Почему же, ваше высочество? — Бенкендорф почтительно, но с достоинством склонил свою голову перед братом царя — чуть-чуть поменьше, чем перед императором.
— Известно ли, Александр Христофорович, сему обо всем осведомленному отделению, чем занимается хотя бы та военная молодежь, которая является ближайшим окружением монарха и его семьи?
— О какой именно молодежи изволите говорить, ваше высочество?
— Я говорю о нашей лейб-гвардии. Не о всех, конечно. Но кое о ком. И я вижу, граф, что знаю, по-видимому, больше вас.
— Осмелюсь не поверить этому, ваше высочество.
— А я вам это докажу. Вам известен некий Лермонтов, гусар лейб-гвардии?
— Еще бы, ваше высочество! Я потратил на него не один фунт крови еще со времени его стихов о Пушкине, за которые ему пришлось тогда покинуть Петербург, — скажу откровенно, не без моего участия.
— Очень хорошо. Очевидно, петербургский климат для него вреден. Он порождает в его крови излишнее брожение. Вам известно, что у него на дому собираются полтора десятка каких-то молодцов — вероятно, головорезов, — критикующих действия правительства — и в прошлом и теперь?
— Мне и моему Третьему отделению известно, ваше высочество, и немного более. Мы знаем имена собирающихся у Лермонтова.
— Вот как? — не мог не удивиться великий князь. — В таком случае я отдаю вам должное. Что же это за имена?
— Это такие имена, ваше высочество, которые окружены ослепительным блеском: состояния, во-первых, происхождения, во-вторых, и положения при дворе, в-третьих.
— Например? — сурово спросил Михаил Павлович.
— Например, Ксаверий Браницкий, потомок коронованного гетмана и архимиллионер, которого его величество намерен назначить своим адъютантом… Шувалов, представлявшийся английской королеве, — мать которого имеет счастье пользоваться особым расположением ее величества государыни императрицы. Валуев, для которого уже намечен дипломатический пост… Барон Фредерикс…
— Довольно, граф, — остановил его великий князь. — Я вас понял. Ради этих имен приходится пока что терпеть и выжидать. Но скажите на милость, на что им дался этот маленький гусар, черный, вертлявый и похожий в своем красном ментике на бесенка с красными крыльями?
— Лермонтов пользуется среди них большим влиянием, ваше высочество. Они прислушиваются к каждому слову его — и устному и печатному.
— Тем хуже для него! Предупреждаю вас, граф, что, если до меня дойдут слухи о чем-нибудь серьезном, я сам разгоню это лермонтовское гнездо!
ГЛАВА 26
— Что же нам делать?
Этот вопрос, волновавший еще студентов Московского университета, собиравшихся у Лермонтова на Малой Молчановке, поднимался и теперь, на собраниях «кружка шестнадцати» — этого «лермонтовского гнезда». Члены кружка знали, что великий князь грозился разорить его.
— Да, господа, не приходится ли признать, что ежели вера без дел мертва, то любовь к отечеству и подавно?
…Ужель мы только будем петьИль с безнадежием немымНа стыд отечества глядеть,Друзья мои?.. —